Валерий Рогов - Нулевая долгота

А за этим пустым небоскребом, напряженно, беспощадно говорил он, как за ширмой, прячется истинный барон Самуэль Шильдерс, как и его братья, как и весь их многочисленный клан. Только об этом пустом здании и скрипят газетные перья, а о главных и, в общем-то, страшных делах наднациональной корпорации Шильдерсов мало кто здесь, в Британии, подозревает. «Так вот запомните его!» — воскликнул он и как бы припечатал удар.

Тут-то и растерялся ловкий интервьюер Дерек Гримшоу: вроде бы после такого гневного монолога нелогично было переходить к теме о «власти профсоюзов», то есть обвинить профсоюзы во всех экономических бедах страны. Сам Самуэль Шильдерс, правда, нашелся, но это была, как говорится, хорошая мина при плохой игре. Кисло поморщившись, недовольно поджав губы, могущественный барон произнес: мол, много узнал интересного о себе, о чем даже и не подозревал. И попытался все обратить в шутку, от всех обвинений напрочь отречься: мол, мистер Дарлингтон обвиняет его в пособничестве южноафриканским расистам — чушь! Разве неизвестно, что Шильдерсы жертвовали миллионы для борьбы против расистской идеологии германского фашизма? Мол, мистер Дарлингтон обвиняет нас, Шильдерсов, в накоплении ядерных бомб — чушь! Разве это не государственная прерогатива? Мол, мистера Дарлингтона раздражает пустующий небоскреб — это здание и нам приносит убытки! Мы ошиблись, забыв, что Англия — совсем не Америка, и это очень хорошо! Но мы готовы договориться с мистером Дарлингтоном и за вполне умеренную плату сдать в наем небоскреб его миллионному профсоюзу: разве такому голиафу, опоре лейбористской партии, не под силу нанять небоскреб? Пожалуйста…

И, подытоживая свой монолог, барон Шильдерс заявил: мы традиционный в этой стране и достаточно скромный частный банк, который, конечно, в современном мире вкладывает капиталы в разных частях света, но — что здесь особенного? Я подозреваю, что просто лично не нравлюсь мистеру Дарлингтону, но тут уж ничего не поделаешь, раз родился некрасивым. И со всей скромной обворожительностью барон Шильдерс заулыбался — крупно, на весь экран. И пошутил: если бы мы все оказались привлекательными, то тогда некого было бы любить или ненавидеть.

Но он, Джон Дарлингтон, нашелся и парировал точно: что ж, сказал, все мы хотим выглядеть ангелами и вроде бы никакого злодейства по отношению к ближнему не совершаем — за словами легко спрятаться. Однако ему тоже очень хотелось бы узнать столько же интересного о зловещей роли британских профсоюзов, сколько, вероятно, ведает барон Самуэль. И замолчал. И Шильдерс понял, что тут ему лучше тоже молчать. А бедный Дерек, нервно смеясь, пытаясь погасить враждебность, плел несусветную чепуху, призывая вернуться к теме дискуссии — к экономическим тяготам Британии. Но они молчали. Так и закончилась полным фиаско для бедного Дерека блестящая задумка соединить в споре «самого популярного» профсоюзного лидера и «хранителя мудрости» консерваторов.

Возвращаясь все эти дни к программе «Мнения», Джон Дарлингтон сожалел, что не использовал полностью возможности для разоблачения клана Шильдерсов. Хотя он и чувствовал удовлетворение тем, что удалось сказать, но ведь мог отвоевать еще три минуты, чтобы уж до конца высветить истинную роль Шильдерсов в м е х а н и з м е власти здесь, в Британии.

Сам он всю жизнь уповал и работал на то, чтобы Британия не революционным, а реформаторским путем превратилась в социалистическую — пусть со смешанной экономикой, со смешанным землепользованием, но по сути — в социалистическую! Социализм он понимал по-лейбористски, по-британски, то есть верил, что эра социализма наступит п о р а з у м н о м у с о г л а с и ю. Как и большинство в профсоюзах, считал, что если лейбористская партия, их «политическое крыло», сумеет надолго, а в перспективе и навсегда, закрепиться у власти, естественно, в результате выборов, то, проведя социальные реформы — национализацию крупной промышленности, банковских капиталов, транспорта и так далее, введя рабочее и общенародное самоуправление, — они утвердят социализм.

В последние годы он лично многое сделал, сдерживая стачечную борьбу, чтобы подтолкнуть очередной лейбористский кабинет на решительные реформы. Но не то психология масс изменилась, не то выродились сами идеи реформаторского социализма, по крайней мере, вера в них, но в любом случае и он как влиятельнейший профсоюзный лидер, и лейбористские министры, желавшие радикальных нововведений, ничего не сумели продвинуть, а в целом — потерпели фиаско.

Неужели всю жизнь он заблуждался? Неужели, пока существуют шильдерсы, ничего не достичь? Как ни грустно ему было это сознавать — откровение слишком поздно утвердилось в душе, но приходилось покаяться, прежде всего пред самим собой, что заблуждался.

«…к сожалению, заблуждался».

Вот почему механизм власти ему представлялся теперь более сложным, совсем иным, чем думалось. Что же такое власть — спрашивал себя Дарлингтон. Прежде всего, конечно, здесь, в Британии? Неужели марксистский анализ, а он не считал себя убежденным марксистом, более универсален и исторически справедлив? Вот, например, размышлял он, ш и л ь д е р с ы — экономическая власть, и их политические клевреты, то есть консерваторы, до сих пор живучи и деятельны… А так называемая власть профсоюзов — фикция, и уж кому, как не ему, знать это. А его личная власть в одном из крупнейших профсоюзов в историческом плане ничего не значит, как и власть лейбористских кабинетов, на которую они влияют, потому что экономика — в чужих руках.

«И кто же, выходит, прав?..»

Но самое странное, думал Дарлингтон, что на закате жизни он становится революционером и ищет не соглашения с капиталом, не частичных завоеваний («…шаг за шагом»), а непримиримой схватки. Но время-то ушло, и новое убеждение просто вот так не передашь идущему следом поколению, как передают эстафетную палочку.

«Жаль, очень жаль…»

Из лабиринта кривых улиц, путающих пешехода и отсутствием архитектурной перспективы, и одинаковостью краснокирпичных коттеджей; из компактного, но довольно обширного массива, именуемого Раскин Грин, где из поколения в поколение селились низшие, самые многочисленные слои «среднего класса» [5] Традиционно в Англии общество делится на три класса: высший класс, средний класс и рабочий класс. , по обеспеченности заметно уступающие квалифицированным рабочим («синие воротнички» [6] Так называют по цвету спецовок индустриальных рабочих. , крепко спаянные больше века в тред-юнионы, все-таки немалого добились, и своей неразделенностью с ними Джон Дарлингтон гордился); из тихого и корректно-вежливого района мелких служащих и придавленных безденежьем тружеников умственного труда — «белых воротничков» — он выходил на магистральную Хай-стрит, устремленную к Темзе. Эта улица кипела всевозможной торговлей, вечно была переполнена людьми, особенно по субботам с утра, когда в с я Англия семейно отправлялась за покупками, запасаясь продуктами практически на неделю, справляя обновы. Ему, как и в детстве («…странно, мало что в нас с годами меняется…»), было радостно очутиться в базарной неразберихе, веселой и шумной, потому что боковые улочки в этой части Хай-стрит, особенно по субботам, превращались в красочное столпотворение — торговля велась с лотков, тележек, прилавков, в разборных палатках, просто на земле. Возвышались горы овощей, в основном выращенных на английской земле, и фруктов — больше заморских; серебрилась свежая рыба, поутру выловленная у ближайших морских побережий, — ах, да чего только не предлагалось! И все значительно дешевле по сравнению с аккуратным товаром в бесчисленных магазинах и магазинчиках, которые тоже в несколько раз расширяли ассортимент к субботнему людскому наплыву. Ярмарка! жизнь!..