Валерий Рогов - Нулевая долгота

Совещание окончено. Контора опустела. У Прохорова сидит смущенная, раскрасневшаяся Дарья. Федор Васильевич улыбчив, кивает в ее сторону, подмаргивает, довольный, и говорит, что она приглашает их к себе домой поужинать и что отказать лучшей доярке никак нельзя. Дарья стыдливо взглядывает на Седова, не умея и не желая изобразить приличное равнодушие, и он сразу соглашается, отвечая взаимностью, с затаенным восторгом подумав о простоте и естественности происходящего.

Дом Дарьи стоит у самого озера, по которому месяц прочертил белую дорожку. Седов опять было вспомнил про милые взлетные полосы и мистические ночные полеты, но с веселой легкостью прогнал это дорогое воспоминание. Нет, к прошлому он уже никогда не вернется. Теперь не хочет вернуться. К нему идет новое полнокровное настоящее, и он уже верит, что будет в нем счастлив.

Их встречает дед Дарьи Серафим Андреевич. Отец ее погиб на фронте, мать умерла, и бабка умерла, а вот дед все скрипит, согбенный, высохший, но подвижный, с любопытством в глазах, видно, не уставший еще жить. С ним рядом радостная девочка, которая с готовностью принимается помогать матери собирать на стол, щебеча о своих школьных уроках и других дневных делах. Дед искренне рад гостям, достает из шкафчика заветный графин с водкой, настоянной на травах, ворчит на Дарью, подгоняя, чтобы быстрее на стол закуску ставила. Федор Васильевич блаженно опускается в угол дивана, приглашая садиться рядом Седова, спрашивает деда:

— Серафим Андреевич, мороз ночью будет?

— За картошку тревожишься? — заинтересованно откликается дед.

— В Середке почти все поле не убрано, — поясняет Прохоров.

— Ну, там не проморозит, — уверенно утешает Серафим Андреевич. — Там лес кругом. Однако же снег в ночь выпадет, точно на покров. Да и спина у меня совсем разболелась. Спасибочко, что пришли, полечимся.

— А если и завтра не успеем убрать? — пытает Прохоров.

— Тогда плохо, Федор Васильевич, — сочувствует Серафим Андреевич. — Никудышнее это дело картошку до снега держать. Ты уж постарайся. Синеборцам своим поклонись: так, мол, и так — поле гибнет, спасать надо. Разве они не люди, не поймут?

— Поняли уже, — радостно сообщает Прохоров. — Жгутов звонил из Синеборья и сказал, что завтра еще бригаду пришлют. Мы тоже всех мобилизуем.

— Это хорошо, это по-человечески, — разделяет радость старик. — Разве иначе можно?

— Да вроде бы иначе нужно, — с легкой ухмылкой высказывает сомнение Прохоров. — Но уж куда денешься?

Дарья приглашает за стол. Серафим Андреевич некрепкой рукой наполняет граненые стаканчики.

— Ну, со свиданьицем, — говорит он и начинает медленно, с удовольствием тянуть в себя настойку.

Так же пьет и Федор Васильевич. Седов, хотя ему и запрещено врачами, решает, что от одного стаканчика беды не будет, и пьет смело, одним глотком. А Дарья по-женски аккуратно и неумело держит стаканчик на отлете и вместо того, чтобы поднести его ко рту, сама к нему наклоняется и быстренько выпивает, охает — дух захватило, — и уже через мгновенье кровь ударяет ей в щеки, темно-синие глаза заискрились, засверкали радостью и весельем.

После удивительной дедовской настойки удивительно вкусными были и бесхитростные продукты — соленые грибы, моченая антоновка, капуста с луком, сочные крупные огурцы, сало, ржаной хлеб и дымящаяся, обжигающая картошка в большом старинном чугунке, которую всегда готовил Серафим Андреевич к приходу Дарьи. Ели неторопливо, без разговоров, чинно. Выпили по второй, опять покушали и тогда только заговорили. Начал Седов с искренних похвал хозяйке, с расспросов деда о прошлом этих мест. Вскоре узнал, к великому своему изумлению, что Серафим Андреевич хорошо помнит трех братьев Седовых, из которых младший, Николай, был дедом Владимира.

— Известные были плотники, но известность им от отца передалась, Феодосия Пантелеймоновича, — поясняет Серафим Андреевич. — Первостатейный был мастер. Не было ничего такого на свете, чего бы Феодосий Пантелеймонович из дерева не изобразил. Красоту в работе очень любил, — восторженно вспоминает он. — А человек был строгий, крутой, однако богобоязненный. Землицы у него было мало. А откуда она? Вон вы сегодня в Середке были, что там за простор? По нонешним временам — картофельное поле. А раньше там хлеб сеяли.

— Разве? Вот уж не знал! — удивляется Федор Васильевич.

— Ну как же? Середкинская рожь славилась. А ты ведь, Федор Васильевич, не из наших мест?

— Точно, я с другого берега. Но ведь кто-нибудь мог упомянуть.

— Так это давно было, — смеется Серафим Андреевич. — А после чего там только не сеяли, все и не упомянешь.

Седов спрашивает:

— Серафим Андреевич, а прадеда вы видели?

— Ну а как же? Вот как живого вижу — высокий, строгий, на шутку даже не улыбнется и все о чем-то думает. Уважаемый был человек, знаменитый. К нему в артель кажный за честь считал попасть, — с охотой вспоминает Серафим Андреевич. — Крут, правда, был, но уж никого без причины не обидит. Заработки по совести делил. С ним всегда хорошо зарабатывали. Пьянства он не допускал, разве по окончании работы. Да и то никто никогда лишнего не примет — боялись его. По воскресеньям всю артель к заутрене водил. И еще очень любил по музеям ходить. Величественный был, все лакеи ему кланялись, а купцы — так те первые спешили поздоровкаться. Сильно его уважали. Меня батя однажды с ним в Тверь брал, мальчишкой еще. В Тверь они часто ходили.

Дарья и дочь ее Настенька завороженно слушают деда, а для Седова воспоминание Серафима Андреевича звучит слаще, чем сказка в детстве. Федор Васильевич же в печальной задумчивости тихонько барабанит пальцами по столу.

— Что ж ты, дед, ни разу нам-то не рассказывал? — упрекает Дарья.

— А интересу не было, — отвечает Серафим Андреевич. — Вот человек расспрашивает, отчего же не рассказать?

— А правда, что прадед мой, Феодосий Пантелеймонович, перед смертью в Сосновку переселился? Вроде бы у него дом сгорел?

— Так вся Середка сгорела, — поясняет Серафим Андреевич и замолкает, задумавшись. Печаль осветила его лицо, расправила морщины. Он тяжело вздыхает, долго смотрит выцветшими глазами в дальний угол. Наконец начинает: — Не помню уж в каком и году было, кажись, в восемнадцатом, но вскорости после революции. Беспокоил очень нас отряд эсера Трысина. Даже не отряд был, а с десяток отчаянных головушек. И скажи — никакой на них управы не было. Перестреляли они много народу в Синеборье, особенно бывших помещиков и купцов, и тогда за окрестности принялись — не то, говорили, набор в армию осуществлять, не то хлеб реквизировать. А на деле — пограбить да попьянствовать. Вот они и рыскали.

— Насть, ты наелась? Так давай в другую комнату, книжку читай, — приказывает Дарья дочери.