Валерий Рогов - Нулевая долгота

— Вон оно что… — удивляется Бусыгин. — Значит, туристы мешали вашим, совхозным.

— А то нет? Само собой, — подтверждает Сережка. — Буланов-то все знает. Но он Ивана Егорыча не на этом поддел. Иван-то Егорыч летошный год урожайность завысил. А как? А сорок гектар утаил! Липовый парк свели, — Сережка загибает пальцы, — дорогу перепахали, закрайки вон той рощи. — Он неопределенно показывает в сторону. — Так там кладбище было, луга, болотники.

— Помню, помню, — вздыхает Бусыгин. — По грибы и ягоды туда бегали.

— Ну а мелиорация, наша славная обновительница-губительница, — продолжает Сережка, — тут как тут. В общем, бобра не убили: ничего там не выросло, а покосы потеряли. — Подумав, говорит: — Может, конечно, оно и правильно, что Иван Егорыч эти сорок гектар утаил. Он же с пустом на них остался. Однако же — химия! Вот Буланов и выждал свой час, когда и показатели в типографиях пропечатали, и премии роздали, ну и само собой… В общем, плохо Ивану Егорычу, — искренне сочувствует Сережка. — Комиссию создают, то да се.

— Да-а, настоящая война у вас тут, — качает головой Бусыгин.

— Пошатнулся Иван Егорыч, — вздыхает Сережка. Но не любит он унывать. Пока словоохотливо рассказывал, сам все наверх поглядывал в проем перекрытия второго яруса, но туда — никакой лестницы. — Эх, дядь Миш, на верхотуру бы слазить. Я давно мечтаю.

— Пацан ты еще, Сережка, — отечески говорит Бусыгин. — Ладно, что-нибудь придумаем.

Они подходят к алтарной рухляди. Царские врата вполне подходят: высоки и крепки. Они подтаскивают их к световому проему, прислоняют к сырой стене.

— Ух ты! Получше лестницы, — радуется Сережка.

— Испачкаешься только, — заботится Бусыгин.

— А ладно, дядь Миш, почищусь, — отмахивается он.

Сережка Грылёв ловко взбирается на царские врата и уже — в проеме, на втором ярусе. Сверху радостно кричит:

— Дядь Миш, тут лесенки целехоньки! Давай и ты! Красота!

Бусыгин колеблется. Но ведь с детства и он мечтал взобраться на колокольню. Только тогда нельзя было: в церкви, еще не разрушенной, хранили посевной фонд, а в первом ярусе колокольни — зерносушилку и другой инвентарь.

«А что? Полезу! — весело решает Бусыгин. — Осуществлю, так сказать, мечту детства. Когда-то еще здесь окажусь?!»

Бусыгин подставляет к «вратам» один из крестов, из тех, самых последних, что не вынес, а прислонил к стене, и осторожно взбирается по нему, потом по царско-вратовской перекладине, пока не удается втиснуться в проем второго яруса. Он пачкается в извести и сухой грязи, но не обращает на это внимания.

А Сережка с верхотуры орет:

— Красота-то! Дядь Миш, красота-а-а!

Бусыгин с предосторожностями поднимается по ржавой, шаткой лестнице, и вот он уже рядом с ним, там, откуда когда-то медленно, торжественно, величаво и гулко рассыпались, плыли удары большого богородского колокола.

А Сережка в сумасшедшем восторге:

— Ауу! Лю-уу-ди! Аууу! Ааа!

«Ну как весенний грач!» — улыбается Бусыгин и сам замирает от восторга. Ему кажется, что перед ним открылась вся русская земля — такие неоглядные дали! И смотри в любую сторону… Все — как на ладони… И если захочешь, то и Москву увидишь!

— Рууу-сь! — басовито ревет Бусыгин.

— Руу-ссь! — звонко подхватывает Сережка.

— С ума мы с тобой посходили, — хохочет Бусыгин. И так восторженно, как, пожалуй, давно уже не смеялся. И опять ревет: — Урааа!

— Урааа! — вторит Сережка.

— Красотища-то какая! — восклицает Бусыгин.

— Эх, крылья бы! — мечтает Сережка. — Полетел бы! Урааа!

— А ведь услышат, — беспокоится Бусыгин.

— Урааа! — еще громче вопит Сережка. — Рууу-ссь! Лю-уу-ди-и! Ааа!

— Ну хватит… хватит, Сережка, — утихомиривает Бусыгин, а самому не меньше племянника хочется орать, реветь, рычать от переполняющего душу восторга.

Теплый упругий ветер ласково обтекает их, и действительно хочется крыльев, хочется лететь, кружить над полями и рощами, как птицы. Или вот зацепиться за близкое кучевое облачко, забраться в его пуховую белизну и плыть тихо в дальние дали над всей весенней Россией.

— Хорошо-то как, — говорит Бусыгин.

— Эх, красота, — вздыхает Сережка.

Они смотрят на угористое поле. Южный обширный склон весь в прозорах и проталинах: земля лоснится, словно растаявший шоколад. А посеревший мокрый наст сияет старым зеркальным серебром.

— И зачем парк свели? — печалится Бусыгин.

— А мелиорация! — искренне возмущается Сережка. — План по культуртехнике перевыполняли. Так сказать, очищали и расширяли поля. А им все равно, что корчевать! — и машет безнадежно рукой.

— Ну а директор-то ваш, Меломков? Он, что ли, не мог остановить?

— Как же — мог! Да не захотел! Я же говорил: ему на богородский клин трижды наплевать! — В голосе Сережки — неожиданная злость. Но Бусыгин не замечает, он удивлен другому:

— Смотри-ка, как Вёстка разрослась! Вот это да! А в наше-то время совсем небольшая деревня была.

— Там булановский колхоз «Красная заря», — поясняет Сережка. — Лучший в районе.

— Нет, ты посмотри, посмотри! — продолжает удивляться Бусыгин. — Села-то и деревни сохранились только вблизи дороги. Так сказать, тракта. Или совсем рядом, как та же Вёстка. А сколько же исчезло?! Только вон облезлые церкви торчат.

— Стремительный век науки и техники, дядь Миш. Век космоса, — иронизирует Сережка.

— Это я все понимаю, — задумывается Бусыгин. — Но лучше бы деревню сохранить. Лучше бы! А то вон смотри, как плодят садоводства. Понимаешь?

Но Сережка молчит: эта дядина мысль ему не вполне ясна.

— Не понимаешь? Так вот: лучше бы из города в деревню на лето ехали. Честное слово, лучше! Связь бы не нарушалась. Понимаешь?

— Нет, дядь Миш, ничевошеньки уже не выйдет. Знаешь, как у нас люто против дачников настроены?

— Это почему же? Да и кто?

— Не знаю, — пожимает плечами Сережка. — Честное слово, не знаю. Говорят, что работать мешают. А почему — не знаю. Мне б, например, никто не мешал. Ведь не лезли бы они под колеса, правда? А жить бы веселее стало. Как бы на виду. Нет, я лично не возражаю.

— Ну а кто же лют к дачникам? Опять Меломков? — недобро усмехается Бусыгин.

— А то нет! — восклицает Сережка. И загорается: — Прошлой осенью мы с Вовкой и Ленькой Базиными как уговаривали директора, чтобы отдал нам богородский клин. Значит, хотели доказать, что тоже можем выращивать кубанские урожаи, как Буланов. Мы, правда, условие ставили: чтобы считалась эта земля нашей. То есть как наше личное поле. И чтобы мы на ней были от начала и до конца. И, значит, чтобы без всяких указаний этой девки-агрономши. Пусть сидит в конторе и бумажки перебирает. Она же, дядь Миш, поверишь, пшеницу от ржи отличить не может!

— Ну уж это ты загибаешь, — не соглашается Бусыгин.