Валерий Рогов - Нулевая долгота

Взоров остановился у громадного пологого ствола дуба, пожалуй, в пять человеческих охватов. Железная табличка с потемневшим к осени текстом, слегка заржавевшая, сообщала, что этот исторический дуб, проживший пятьсот лет, погиб в конце прошлого века. Во времена же, когда Гринвич являлся королевской резиденцией, под его обширной кроной устраивались придворные танцы, и именно здесь «король-обжора» Генрих VIII познакомился с юной Анной Болейн, ставшей вскоре его очередной женой. А всего у этого сумасбродного, жестокого правителя их было шесть, и ко всем к ним он был безжалостен — Анне Болейн по его приказу отрубили голову. Однако их дочь унаследовала престол и стала знаменитой Елизаветой Первой, которая под этим дубом любила устраивать пышные чаепития…

«А ныне, спустя четыреста лет, — невольно подумалось ему, — на английском престоле Елизавета Вторая. При первой Елизавете началось возвышение Англии, а при второй?..»

Он наконец поднялся на вершину к медной полосе нулевого меридиана и, как все, ритуально постоял над ним, расставив ноги: одну — в Западное полушарие, другую — в Восточное. И смотрел на бесконечную панораму Лондона: отсюда город был виден весь, небрежно разбросанный вдоль извилистого полноводья Темзы — крошечные небоскребы, игрушечные портальные краны, спичечные заводские трубы… Гигантский агломерат уменьшенно, как на рельефном макете, распростерся внизу, у его ног…

«Потому-то, видно, и был веками во владении монархов Гринвичский холм, пока не обосновалась здесь обсерватория», — думалось ему.

Взорову не хотелось расставаться с панорамой города, и он, увидев в отдалении одинокую скамейку, поспешил к ней, подальше от бестолковой толкотни туристов, восторженных вскриков, дурацкого смеха на нулевом меридиане. Городская панорама примагничивала, и он, уже сидя в одиночестве, невольно думал о том, что, собственно, привело его сюда, в Лондон, на Гринвичский холм, к нулевому меридиану — о вероятности в м г н о в е н и е все это испепелить. Ядерный взрыв — и от Лондона, от всего этого гигантского человеческого муравейника ничего не останется.

Нет, воображение не рисовало ему искалеченные черные остовы, пепельно-кровавое зарево, обезжизненную пустыню — он не хотел представить все это, но думал именно об этом, потому что уничтожение реально, возможно; и где-то, скрытая а лесах, в его российских лесах, существует ракета-носитель…

Нет, он не хотел об этом думать, потому что это — абсурдно, но все равно думал, понимая, что завтра на митинге тысячи, десятки тысяч глаз будут смотреть на него как на представителя этой р а к е т ы; и он, именно он, не самый главный ее представитель, должен убедить эти тысячи в том, как все советские люди не хотят, не желают, не мыслят ядерной катастрофы, а хотят, желают и мыслят, чтобы никогда, ни за что, ни при каких условиях не допустить применения ядерного оружия.

Он понимал, что на митинге, на английском митинге, ему лучше всего произнести краткую и емкую речь, обращенную к уму и сердцу всех и каждого из присутствующих. Он чувствовал, что может и хочет сказать такую речь, найти слова — английские слова! — доходчивые и точные, а потому уже испытывал нетерпение взяться за их поиск — неслучайно ведь выбрался он сюда, на н у л е в у ю д о л г о т у… [10] Меридиан, как многим известно, по-русски означает долготу — в пространстве и времени.

Взоров опять смотрел на панораму Лондона, и то, что город лежал во всей своей обнаженности, в небесной незащищенности, тоже казалось ему неслучайным — он должен был очутиться на Гринвичском холме, и именно сейчас, чтобы понять больше, глубже, трагичнее: все в человеке и все от него…

Взгляд его скользил вдоль Темзы, задерживаясь то на мощных металлоконструкциях фордовских заводов в Дагенхэме, то на высотных домах бывших королевских доков в Докленде, то на скученности Сити, то на шпилях Вестминстера — и все по восточному побережью, а возвращался, не задерживаясь, по пестрой неорганизованности западных берегов. Рождавшаяся мысль торопила его: вот с этого вида, с этой панорамы, с нулевого меридиана надо и начинать, говорил, волнуясь, себе, потому что все-таки неслучайно ему открылась нулевая долгота нынешнего человеческого существования. И его поймут, должны понять… Это касается всех!..

Взоров спускался с холма в спокойной убежденности, думая о том, что придется попросить Дарлингтона заказать ксерокопии привезенного им текста, экземпляров сто, чтобы распространить среди участников митинга. Сам же он просто упомянет о последовательности советских мирных инициатив, изложенных в этом тексте, о чем никто не прочтет в английских газетах…

Ветлугин уже ждал его на просторных ступенях Военно-морского музея.

— Как вы себя чувствуете, Федор Андреевич? — отчего-то сразу спросил он.

— Хорошо, Виктор, очень хорошо, — твердо отвечал Взоров.

Джон и Эвелин Дарлингтон с искренней радостью встретили Взорова.

— Что с тобой случилось, Федор? — сразу же обеспокоенно спросила Эвелин.

— Немного прихватило сердце, но все уже прошло, — небрежно махнул он рукой.

— Выглядишь ты усталым, — не согласилась она, зорко и по-медицински профессионально всматриваясь в него. — Может быть, пригласить нашего доктора? Он живет совсем рядом.

— Ни в коем случае! — сразу, даже резко отринул он ее заботу. И смягчился: — Пожалуйста, Эвелин, не беспокойся. Я терпеть не могу докторов.

— Ты как Джон, — несколько вынужденно улыбнулась она, но глаза оставались беспокойными. — Тоже не может их терпеть. Будто они только для того и существуют, чтобы доставлять неприятности.

— Вот именно! — воскликнул весело Дарлингтон и поднял вверх указующий палец. — Смотри, какой он молодец! Не то что я, твой старый петух.

— Действительно петух! Тебе бы только прокукарекать, — с нежной ворчливостью заметила она. — Ну ладно, решайте мировые проблемы, а меня ждет кухня.

Они прошли в уютный небольшой кабинет, глухую стену которого занимали книжные полки. Боком к окну стоял письменный стол, так, чтобы свет падал слева, а в противоположной стороне размещался газетный столик под оранжевым торшером и два мягких удобных кресла. Стену украшала копия знаменитой картины Лоуренса Лаури «Индустриальный пейзаж в Мидленде» — скопище краснокирпичных фабричных корпусов, дымящих труб, крошечных человеческих фигурок, а снежный день, холодяще-сырой и тусклый, создавал настроение тяжести и подавленности. И все же картина притягивала какой-то грустной раздумчивостью об индустриальной правде века.

Остальное же пространство и этой стены и дверной занимали разных размеров медные пластины в простых деревянных рамках с изображением первого магистрального паровоза Стефенсонов, первого железного моста в Коулбрукдейле, автомобиля фирмы «Ролсс-Ройс», самолета братьев Райт; несколько индустриальных пейзажей, в частности, угольной копи с огромным шахтным колесом, а также гербы различных британских тред-юнионов.