Валерий Рогов - Нулевая долгота

— Я вас понял, — быстро произнес Ветлугин. — Например, здесь, на Британских островах, три народных характера — английский, валлийский и шотландский. Если в премьерах шотландец, то любой другой шотландец, кем бы он ни был, чуть ли не чувствует себя его родственником и при случае или при необходимости, не задумываясь, потребует с ним встречи, чтобы чего-то добиться или что-то высказать. Я понял вас! Чем выше степень родства, тем сильнее национальное притяжение, как бы родственное…

— Нет, Виктор, — перебил Взоров, — в общем-то, я не об этом. Как раз наоборот. Это — теория о степени родства по крови, а я вот все утро думал о том, что главное все-таки родство по убеждениям. Как у нас, например, с Джоном Дарлингтоном.

— Простите, Федор Андреевич, — не согласился Ветлугин, — но это — очень любопытная тема, которую по разным причинам стараются не трогать. Вот самый простой вопрос: что такое кровь? Нет, не в биологическом смысле, а, если хотите, в духовном. Остыла кровь и — исчезла, улетучилась жизнь. Почему?

Взоров рассмеялся, покачал головой.

— Ну уж ты полез в такие дебри! Скажи лучше, что это посвистывает?

— Не знаю, — отмахнулся Ветлугин. — И все же, я понял вас! Вы сводите тему к родству душ, не так ли? Но что такое тогда душа?

— Этак мы с тобой до божественного происхождения жизни договоримся, — отвечал с улыбкой Взоров. — Душа, как учат классики марксизма-ленинизма, — чуть снисходительно и чуть нравоучительно объяснил он, — есть комплекс идей и чувств. Разве непонятно?

— Знакомо, конечно, — чуть обиделся Ветлугин. Он давно заметил как во Взорове, так и в других думающих представителях военного поколения эту странную особенность: заострить какую-то тему до предела и вдруг, опомнившись, отступать. Обидчиво произнес: — Сами же заговорили о степени родства — о родной крови, родной душе, о том, что именно это является тем внутренним магнитом, который притягивает людей…

— Ладно, Виктор, — нахмурился Взоров, — давай о другом. Скажи лучше, что это посвистывает? Знаешь ли, напоминает свист «Овечки». Помнишь такой паровозик? Перед войной их еще много бегало. У нас, например, в Коломне.

Ветлугин взглянул на него — все-таки обиженно, и понял: нет, не вернется он к этому разговору. А как бы хотелось! Он любил и со всей искренностью уважал Взорова — как человека, как личность, более того, как старшего брата. Уважение к Взорову, как к начальнику, стояло на самом последнем месте, потому что это было не главным в отношении Ветлугина к нему. Если бы он оставался для него только начальником, причем хорошим начальником, Ветлугин проявлял бы себя корректно, с присущим всем русским чинопочитанием, которое, между прочим, очень зыбко — от угодничества до злой мстительности. Но вот ничего этого-то и не было в ветлугинском отношении к Взорову.

Федор Андреевич в самом деле являл для него пример ч е л о в е к а, б ы л л и ч н о с т ь ю, воспринимался с т а р ш и м б р а т о м. Нет, не «крестным отцом», что, в общем-то, возникло ради красного словца, полушутливо. Он действительно был примером — не идеальным, конечно, не героическим и уж совсем не литературно-положительным, а чело-ве-чес-ким! Умным, уверенным в себе, решительным, а потому уважаемым и любимым, кому хотелось подражать. Кому приятно и радостно было подражать! Кто почти всегда оказывался прав, а если даже и неправ, то можно, считал Ветлугин, смирясь, подчиниться, отринув гордыню.

Поэтому-то Виктору очень хотелось продолжить начатый разговор и сказать Взорову, что если бы у всех русских были бы такие же отношения, как, например, у них, то так называемая степень родства поднялась бы значительно выше и, пожалуй, перекрыла европейский уровень. Но не желал Федор Андреевич рассуждать дальше на эту тему, и Ветлугин расстроился. А так все же хотелось поговорить о родной крови, о родстве душ, даже поисповедоваться, потому что за долгие недели одиночества после того, как жена с сыном уехали в Москву, столько накопилось горечи и боли в сердце, что не раз подкатывало отчаяние, и хорошо бы было избавиться от него, освободиться, очиститься душою. Но Федор Андреевич, к сожалению, не догадывался об этом…

Взоров настойчиво спрашивал:

— Ну что же это свистит? Не посмотреть ли?

И Ветлугин наконец ответил, вздохнув:

— Паровоз Стефенсонов.

— Что-ооо? — поразился Взоров.

— Да. Знаменитый паровоз на первой магистральной дороге между Ливерпулем и Манчестером. Чему скоро исполнится полтора века.

— И ты скрывал? — в шутливой грозности возмутился Взоров.

— Да разве от вас скроешь! — грустно улыбнулся Ветлугин.

— Ну пошли же быстрее, а то и времени мало, — заволновался Взоров.

Самым первым паровозам давали имена, и потому отец и сын Стефенсоны назвали свою самую удачливую модель «Ро́кет» — «Ракета». В Гайд-парке напротив мемориала принцу Альберту, мужу знаменитой английской королевы Виктории, проложили рельсы, огородили их барьером, на который удобно опираться всем любопытствующим, и поставили точную копию «Рокета» — с прицепной открытой платформой, оборудованной лавками. Этот удивительный паровозик, очень неприглядный — железная печка с высокой трубой на одном большом колесе, вернее на двух, то есть с двух сторон, которые крутили рычаги, идущие от поршней, крепленных сбоку, с тележкой-тендером на малых колесах — вот и весь м а г и с т р а л ь н ы й паровоз тысяча восемьсот двадцать девятого года, созданный Джорджем и Робертом Стефенсонами. Но т я г а л он по тем временам необыкновенные тяжести — и без всякой устали! На расстояние в тридцать миль от перевалочного порта в Ливерпуле до индустриального Манчестера; конечно же, и пассажирские составы, причем со скоростью до сорока миль в час, что считалось тогда невиданным.

Взоров жадно взирал на паровозного прадеда и восклицал:

— Ну надо же! Никогда не мечтал увидеть создание Стефенсонов! Но смотри — все уже есть! Все идеи! Дальше шло лишь совершенствование, обреталась форма. Как эмбрион, в котором все уже есть! Удивительно!..

А Ветлугин думал о том, что они с Федором Андреевичем совсем не касаются борьбы за мир, предстоящего митинга; и постигал какую-то иную мудрость, присущую Взорову, — вроде бы отвлечься от цели, от главного, будто в боязни перегореть, рассредоточиться, однако в сущности готовясь к этому самому важному делу, которое непременно настанет; а следовательно, нужно создать настроение, вдохновиться, чтобы в решающий момент чувствовать себя свободно и оптимистично. Ветлугин понимал, что во Взорове это вырабатывалось годами, опытом жизни, а ныне стало привычкой. Эта способность, это умение поражали Ветлугина, и он думал, что такое следовало бы воспринять и самому быть таким.