Валерий Рогов - Нулевая долгота

От общения с ним порой мне становится страшно. И все равно меня к нему тянет. Не столько потому, что он эрудит и как-то по-особому, со свободной проницательностью, рассуждает обо всем — и в этом мире, и даже за его пределами, а потому, что нас соединила Варенька. Не знаю, как случилось, но я ему во всем исповедался. А он без улыбки — у него нет улыбки — скрипуче мне сказал, что любит ее всю жизнь.

Хосородков повел меня в свое жилище — комнату в бывшем княжеском особняке, где живет персонал загородного санатория для инфарктников (у меня, правда, не инфаркт, но с сердцем совсем плохо — невроз плюс ревмокардит), и надо было видеть, как мы плелись: я — задыхаясь, а он — живым трупом. Нас встретила крошечная собачонка — японский шпиц, черненькая, тоненькая, как и он, и с ужасно печальными выпуклыми глазками. Тамил достал фотографию — да, семнадцатилетней давности, четвертый класс в детском алупкинском санатории. На ней слева от строгой, сидящей закаменело учительницы светленькая, радостная Варенька и мрачный, такой же, как и теперь, Тамил. Тогда им было по десять лет. С тех пор он ее любит.

…Тамил внушает мне, что он — пророк третьего тысячелетия. Я знаю, что от одиночества можно свихнуться.

Я мало вставал с постели последние три месяца, но теперь мне лучше, и я стал чаще прогуливаться.

Старинный княжеский парк прекрасен, хотя зарос, забурьянел: кому за ним следить? А как чуден пруд! Его называют пруд Юной Княжны.

Рассказывают трогательную любовную историю «еще времен Очакова и покоренья Крыма». Погиб юный гусар, а юная княжна не мыслила жизни без него. Кто говорит, была гроза, и она просила небо послать на нее молнию, и небо сжалилось, кто говорит, она купалась в грозу и молния ударила в пруд, а кто просто утверждает, что утопилась княжна от невозможности жить дальше. Мне третье ближе, понятнее.

Рассказывают еще, что вот уже двести лет в лунные ночи юная дева сидит в восьмиугольной беседке, которую поставил опечаленный князь посреди пруда на насыпном островке. Я слышал легенду: князь до сих пор в августе поднимается из могилы и с церковного погоста идет скелетом по лесу навестить свою несчастную дочь.

Хосородков утверждает, что немалую часть жизни люди проводят в нереальности, в своем воображении и снах, а у него почти вся жизнь так проходит. Что-то тут все-таки есть от правды, чего просто так не отринешь. И мистическая княжна — это как тоска по чистой и преданной любви.

А я вижу в беседке Вареньку! Она всегда появляется, когда я прихожу к пруду.

Сколько часов провожу я в беседке? Но мне там так хорошо! Сижу, а передо мной темная водная гладь, на которой золотистые кроны осенних деревьев, серые тучки и голубые небесные дали. А вечерами — сплошная чернота, в которой гаснет белое отражение беседки. Я обычно закрываю глаза и вижу, как Варенька бежит по мостку. На ней всегда длинное белое платье в талию и голубая шляпка с розовой лентой. И она такая всегда веселая: счастливая!

«Варенька, — шепчу я, — зачем ты умерла? Зачем ты умерла? Зачем ты умерла? Зачем?! Зачем?! Зачем?!» — твержу я и плачу.

Костя Барков как-то меня спросил: «Что такое любовь?» И сам ответил: «Чаще всего — невыносимость». Как правильно!

Неужели вся наша жизнь — поиск любви? Поиск истинной любви! Да, да! Что бы мы ни делали, чем бы мы ни занимались!

Варенька умерла весной. Она простудилась, началось воспаление легких, и никто уже не мог ее спасти.

Мне сообщила о ее смерти Зинаида Павловна.

Я не находил себе места, но странно — не плакал. Я не верил, что все, ее больше нет. Я поехал к Косте.

Костя исполнял гуашью большой портрет Люси́ны. Она была в какой-то легкой накидке индийского типа. Они были очень смущены.

Я рассказал Косте о смерти Вареньки. Я был совершенно растерян. Я не знал, что делать. Он меня утешал.

Мы пили водку, а потом я безутешно рыдал. Он меня обнимал за плечи и все говорил: «Держись, Лешка. И это пройдет».

Я несколько дней жил у него.

Я узнал, что у него с Люсей роман. Они мучились, не зная, что делать.

Костя говорил, что он впервые по-настоящему любит. Он говорил, что у Люси доброе сердце и она его понимает и что она хочет знать о нем все и все с ним делить. Но как открыться, все переменить, быть вместе? — спрашивал он меня. Я не знал.

Костя говорил мне, что порвал все случайные связи, что настоящая любовь делает их ненужными. Ему наконец-то захотелось стать нравственным, жить по совести, без лжи. Он понял, что может так жить. Он говорил, что у него легко и радостно на душе, как никогда не бывало. Будто ярким светом наполнилось сердце.

Костя верит, что когда они преодолеют все трудности — суд людской, злобу и месть, он будет самым счастливым человеком, потому что Люся — его часть, истинная жена. Я очень хорошо его понимаю.

Пожив у Кости, я восстановил себя. Ну что ж, говорил я себе, просто такая у меня горькая судьбина. Вспомнились мама, отец. Ну что ж, буду вечно любить Вареньку…

Любовь всегда в нас, и никто и ничто не в силах запретить, погасить, уничтожить ее. Любовь никому не подвластна и ни от чего не зависит. Она — это мы; в ней — человеческое бессмертие.

Картина «Андроников монастырь», которую я задумал еще в феврале, писалась сама собой. Получалось славно, особенно краски, кажущиеся какими-то нездешними, совсем не теми, что должны быть по натуре.

Две непрерывные недели после возвращения от Кости пролетели одним днем. Я забывал и есть, и спать. По-моему, я не спал совсем. Монастырь получался ослепительно белым, с золотистыми бликами куполов. А Варенька, грустная Варенька, как тающее облачко, возникала на небесно-снежной лазури. Как бы едва проступающим видением. Во всем была какая-то светлая печаль, но и радость…

Я, пожалуй, назову картину «Счастье»! Да, это было начало счастья, когда я встретил Вареньку в Андрониковом монастыре. А когда я писал картину, я ощущал всю беспредельность счастья. Будто вселенная вселилась в меня. Или, наоборот, я с ней слился. Да: без времени, без пространства. Без смертей, без жизней…

Когда человек любит, в нем исчезает раздвоенность.

…А ведь счастливы были и под властью фараонов, и в эпоху инквизиции, и во времена кровавых войн. Те, кто любил…

Хосородков подвигался из мертвецкой. Умер один из тех, кто родился еще в прошлом веке. Его фамилия Кошкин. Он со всеми знакомился и всем говорил: «Кошкин». Будто бы все должны знать, кто он такой, Кошкин. Я встречал одного критика-искусствоведа с фамилией Собакин. Как бы они знакомились?

Кошкина звали Николай Ефремович. Он был начальником министерского управления кадров тридцать восемь лет. На его толстом лице всегда лоснилась улыбочка, и на все случаи жизни он, похихикивая, заявлял: «А что, быть может».