Валерий Рогов - Нулевая долгота

— Как его звали? — с настороженностью спросил Жозе да Силва. Он дрогнувшей рукой вылил в стаканы остатки бренди и тут же глотнул из своего.

— Вы его могли знать? — удивился Фролов.

— Я читаю газеты каждый день, сеньор, и обязательно португальские, — пояснил да Силва.

— Мануэл Серра, — сказал Фролов, решив, что по нынешним португальским временам не существует опасности в том, чтобы назвать подпольщика его настоящим именем.

— Это его настоящее имя?

— В подполье его звали Вириато Рамошем.

Жозе да Силва вздрогнул, нервно дернулись веки, страшно раскрылся его странный глаз. Один лишь миг. Фролов насторожился. Жозе да Силва тяжело провел рукой-лапой по лицу, как бы выправляя его, вздохнул.

— Кажется, я встречал это имя, — сочувственно произнес он. — Но не помню судьбы этого человека. Нет, не помню. — Он раздымил сигару и заговорил торопливо, как бы боясь новых вопросов: — Их было много. Они не дорожили жизнью. Но, сеньор, жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею. Разве не так? Или там за свободу. Что такое свобода? Это не простой вопрос. Я много раз бывал в Португалии. Кроме этих фанатичных людей, там никто не думал о свободе. Все жили, не думая о свободе. Я вам скажу больше: все боготворили Салазара. Он был непогрешим. Невозможно было представить, что все это может разрушиться.

— Вы защищаете фашизм? — с удивлением спросил Фролов.

— Я рассуждаю, — ответил Жозе да Силва. Он был увлечен своими воспоминаниями. — Я видел, что большинство народа не думало о фашизме и не хотело пустых свобод. Что понимать под свободами?! Когда не стало Салазара, все захотели реформ. Но беда была в другом — начались африканские войны. Самое страшное — интеллигентов призвали в армию, дали им оружие. Это хуже всего, когда таким людям дают оружие. Сначала они проигрывают войны, а потом устраивают восстания. Вы знаете эту истину? Вы должны ее знать, сеньор русский!

— А где же была всемогущая ПИДЕ? — с иронией спросил Фролов.

Жозе да Силва с готовностью отвечал:

— Поймите, тайная полиция без вождя — ничто! Формула очень простая: всемогущество тайной полиции в непогрешимости вождя. Но Антониу Салазара уже не было! А кто такой Каэтану? Профессор, игравший в реформы. Вы понимаете? А фашизм… Слова, слова. — Он вздохнул. — Что такое, по-вашему, фашизм?

Фролов не задумываясь ответил:

— Фашизм — это ежедневное насилие над человеком, над подавляющим большинством народа. Это ежедневное насилие над мыслью. Вы говорили о свободах, о народе, которому они не нужны. Это ложь! — Фролов разгорячился: — При фашизме тоже есть свобода. Свобода для одного или для кучки делать все, что им заблагорассудится. Неограниченная свобода подавлять всех и все. — Он прервался, чтобы закурить. — Фашизм — это насилие и ложь. Ложь и насилие! Когда португальский фашизм рухнул, тут же рухнула и ложь о народной поддержке. Большинство сразу объявило себя антифашистами и сразу сбросило памятники непогрешимому вождю. Разве не так?! — Уже в спокойном тоне он заключил: — Человек потому и человек, что он хочет мыслить свободно, поступать свободно, жить свободно.

— А если все же выбирают фашизм? — осторожно заметил Жозе да Силва.

— Фашизм не выбирают, — резко возразил Фролов, — фашизм навязывают силой. Силой его и свергают.

— Вы убежденный коммунист, — как бы даже и похвалил Жозе да Силва. — А не думаете ли вы, что фашизм может вернуться в Португалию?

— Нет, не думаю, — твердо ответил Фролов.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Жозе да Силва.

Фролов вернулся в конец салона и вскоре забылся крепким сном, без сновидений. Он пробудился, когда уже было яркое солнечное утро. Внизу простиралась океанская синева. Впереди в солнечной дымке он увидел серую скалистую землю. Берег изломами поднимался над лазурью и, подобно крепостной стене, сурово и угрюмо сдерживал безудержный накат громадных ленивых волн. Земля!

В здании лиссабонского аэропорта «Портела» было душно, сумрачно, но оживленно. Молодой офицер на паспортном контроле с красной гвоздикой в петлице мундира, символизирующей революцию, взглянул с интересом на Фролова, улыбнулся и, ничего не спрашивая и не уточняя, стукнул печать: «Энтрада» — «въезд».

Настроение стало великолепным. Фролов очутился в дружественной стране. Он беспрепятственно прошел таможенный контроль, в течение пяти минут подтвердил «о’кей» на гаванский рейс Аэрофлота, в бюро валютного обмена разменял доллары на эшкудо. На его лице не угасала улыбка. Он радовался тому, что прилетел в революционный Лиссабон. «А через неделю португальской революции исполнится год!» — подумал он.

У выхода из аэропорта Фролов опять столкнулся с Жозе да Силвой. Тот возмущался:

— Вы видели, сеньор русский, как они обращались со мной?! Перерыли мой чемодан и ощупывали, как девку. Хотели даже арестовать. Это возмутительно! — И вдруг неестественно рассмеялся: — О сеньор русский, я заметил, как они вас встречают! Времена сильно изменились.

За его спиной стоял квадратный человек с мрачным одутловатым лицом, лет сорока. Он держал чемодан Жозе да Силвы. «Представитель нашей фирмы», — кивнул тот в его сторону, но квадратный человек не показал никакого желания познакомиться.

— Надеюсь с вами встретиться еще раз, — сказал Жозе да Силва, прощаясь. Он подморгнул по-приятельски. — Но в лучшие времена, сеньор! В лучшие времена!

Квадратный не попрощался, даже не посмотрел на Фролова. Он шел впереди вперевалку, как ходят ожиревшие борцы или штангисты, и, как они, с пустячной легкостью нес чемодан. Он сел за руль темно-серого «мерседеса», и машина, резко взяв старт, исчезла из виду.

Людмила позвонила ему на работу. Говорила глухо, подавленно. Без обычной уверенности и убежденности в правоте того, что думает и делает. Он представил ее агатовые глаза, затянутые хмарью. Они удивительно быстро могли наполниться слезами. И тогда две полновесные прозрачные капли с легкостью скатывались по щекам. Но она не плакала в обычном смысле. Слезы выливались не от отчаяния, невыносимости или страдания. Наоборот, в таких состояниях ее глаза высыхали, сверкали гордым упрямством, умением быть выше душевной или физической боли. Но когда она сердилась, понимая свое бессилие сделать так, как она того хотела, накатывались бесконтрольные слезы. За год их знакомства такое случалось дважды.

Вот тогда-то голос ее становился глухим и низким. Слова же безжалостно тяжелыми, как удары молота, но по сути своей предельно острыми, как бритвенное лезвие. В сердитой подавленности она не справлялась с собой, и ее редкая сдержанность лопалась, словно скорлупа ореха в железных щипцах. Обнажив свое существо — на редкость упорной и целеустремленной женщины, она быстро приходила в себя и вновь демонстрировала сдержанную добродетель. Она была по-умному привязчива и податлива и умела по-мужски четко и ясно мыслить. Эти-то ее качества особенно нравились Фролову, с ней было легко и интересно.