Михаил Голубков - Крайняя изба

— Уехали.

— А вы че же это скотину прокараулили? — принялась за свое старуха. — Часа полтора могли бы ишшо попасти… Опять, поди, закупались, из воды, поди, не вылазили… Ох, девчонки, девчонки!.. Драть вас некому. Нет, чтобы коровушек тоже загнать в речку.

Ленка бы не стала очень-то уши развешивать, постаралась бы поскорее отделаться от старухи, но сейчас ей хотелось как можно больше узнать про женщину.

— А что, бабушка… сильно она больна?

— Эта? Котора уехала-то? — переспросила Кислицина. — Больна, девонька… больна.

— Но ведь ты ее вылечишь? Обязательно вылечишь? — с надеждой допытывалась Ленка.

— Не знаю, девонька… не знаю, — мотала головой старуха. — Вот приедут недельки на две, полечу, попою травками… посмотрим. Запустила она шибко болесть-то. Все, видно, по тамошним врачам бегала… Пораньше бы прикатила… А то живут, не думают ничего… — разворчалась, как всегда, старуха, — все носятся, вертятся в свои городах, не спят, не едят вовремя… детей не рожают — и еще хотят быть здоровыми.

«Ой, да что она говорит? Да как у нее язык поворачивается? — слушала ошеломленно Ленка. — Да что она обо всех-то на один манер судит? Ну мало ли, чего не бывает. Совсем, видно, стала заговариваться старуха».

— Ну, времена… ну, времена пошли, — продолжала, ничего не подозревая, Кислицина. — Нынче ведь чем суше, чем тоньше баба, тем она и справнее считается… И че оне, бабы те, ради этого ни делают: и голодом-то себя морят, и курят… и водку не хуже мужиков хлещут.

— Перестань, пожалуйста, бабушка! — взмолилась Ленка. — Как ты можешь?..

— А што, не правда, че ли?.. Все красивше-то хотят быть, какую только холеру не напялят на себя, чего не навесят… А бойкущи до чего стали. По телевизору вон посмотришь, дак как оне только не изгибаются, че не вытворяют… из кожи, из одежек готовы выскочить. А коим и выскакивать незачем, и так почти все наголе…

— Бабушка… — снова попробовала было вставить Ленка.

— Цыц! — пристукнула старуха палкой. — Больно мала ишшо, учить меня будешь… А все мужики виноваты. Заелся, избаловался нынче мужик от, не надо им стало нормальных баб, и только. Каждому барышню, каждому грамотну подавай… с ноготками накрашенными, с бровками наклеенными.

Лицо Ленки болезненно исказилось, она порывисто зажала ладонями уши:

— Все, бабушка… я больше не слушаю! Ты, как Жанка… говоришь одни глупости!

Но и сквозь ладони до нее долетали, пробивались, разрушали в ней многие понятия, многие мечты безжалостные, твердые слова старухи:

— Так и изводится, издергивается счас баба-то, когда с ей такое обходительство. Она ведь всегда, че б там ни говорили, от мужиков зависит… Вон, котора приезжала-то… и улыбается все, и вежливая спасу нет, и умная дальше некуда, а у самой ведь кажная жилка дрожит, натянута, кажный невр неврует, у ей ведь, считай, от этого ниче бабского не осталось… А поди ж ты, дак любого еще мужика с панталыку собьет, любому голову заморочит… Сколько оне нынче, дураки, понимают. Да раньше разве уважающий хоть маненько мужик клюнул бы на такую?

— Неправда… не-ет! — затопала Ленка ногами и, чтобы не разрыдаться на глазах у Кислициной, чтоб не слышать ничего худого о побывавшей красивой женщине, опрометью бросилась от старухи.

Кислицина, качая головой, глядя девчонке в спину, поковыляла к дому, с трудом, казалось, забралась на крыльцо, устроилась основательно на верхней ступеньке, залов между коленей палку.

— Вот еще растет… Точь-в-точь будет такая же — в голове много, а везде пусто. Как раз под теперешних ухажеров. Эта не Жанка, эта всего добьется: и муженька хорошего, и работу по душе выберет… Только бы со здоровьем обошлось, — вздохнула протяжно старуха, — только бы чахнуть не начала, как эта, котора была счас… Господи, сохрани их всех и помилуй.

Долог и дорог июльский страдный день. Многое надо успеть, пока, слава богу, погода держится. Потом, когда дожди набегут, можно будет и разогнуть спину — тут и дождь в радость будет, коли дело успето.

С работы Евгения и Дарья приехали часу уж в двенадцатом, когда и солнце скрылось, когда уж закурилась и речка внизу, — пластались на лугах всей бригадой, покуда не начала трава волгнуть.

Приехали на машине — Володя подбросил, маленький, тонкорукий, но неуемный, работящий и безотказный парень. Ему минутное дело, а Дарье с Евгенией лишних полчаса топать, а то и больше, ноги-то, руки-то гудом гудят, не слушаются.

Машина круто затормозила посреди деревни и сразу же развернулась, чтобы немедленно гнать обратно. Шумный, нетерпеливый Володя распахнул дверцу кабины, крикнул Кислициной, которая, похоже было, так весь день и высидела на крыльце:

— Принимай, бабка… в целости и сохранности!

Дарья и Евгения полезли неловко через боковой борт из кузова:

— Ой, спасибо тебе, Володя!

— Дай тебе бог невесту хорошую!

— Где они сейчас, хорошие-то? — засмеялся парень. — Все одинаковые. Стандарт!.. Спокойной ночи, бабоньки! — Володя резко нажал акселератор. Машина дернулась, едва не заглохла, но тут же выправила ход и понеслась по еще не осевшей от пыли дороге.

— Вот какие парни нынче, — сказала Дарья, — все девки им одинаковы, никакой разницы. — Она подхватила сумку с хлебом: — Дай-ко посидеть с тобой, Харитоновна. Отдышаться малость… А то весь день как заведенная… — Дарья устало поднялась на крыльцо, легла на спину, подставив под голову сумку. — Забирайся сюда, Евгения. — Ладно, я и здесь отойду, — примостилась Евгения на нижних ступеньках.

— Сколь хорошо-то, сколь хорошо! — потягивалась Дарья на чисто подметенных досках. — Прямо как рукой сымает!

— Полежи, полежи… — сказала Кислицина. — Дерево, оно шибко полезно от жару, всю усталь вытянет… Много сегодня наробили?

— Много, Харитоновна… много. И мечем, и силосуем все почти лето… И еще потом всю соломку подберем. Прорва ведь целая идет на этот животноводческий комплекс.

— Дожили, — ворчливо сказала старуха. — Соломкой скотину кормить.

— А что, — возразила Дарья, — соломку, если нарубить помельче, да выпарить, да намешать в нее всякой всячины — такая она за милую душу сойдет, сжуют коровки…

— Ага, ага… а после молоко в рот не возьмешь, со всякой-то всячиной. Что-то ты не покупаешь совхозное молоко, свою коровушку держишь?

— А пускай оно городским идет. Это для них молоко. На их… промышленной, как сейчас говорят, основе.

— Но ведь можно и совхозных коровушек хорошо накормить.

— Как?

— Как, ка-ак… Вон в лесу сколько полян неубранными остаются. Выйдешь осенью на такую поляну, черную от полегшей травы, и сердце обливается кровью.

— Дак че делать-то? Ни рук ведь, ни машин никаких на каждую поляну не хватит.

— А ниче. Не надо было давать люду из деревень разбредаться.