Евгений Чернов - На узкой лестнице

— Меня в два часа должен ждать один человек.

— Вот как?

Гена помолчал.

— Слушай, а если я буду с вами — это, наверное, неудобно?

— Наверное, Гена.

— Да-а, вот задачка со многими неизвестными.

— Здесь остановите, — попросила я.

— Вот тебе двадцать пять рублей, — сказал Гена шоферу. — Купи детишкам молочишко, а сдачу привезешь. Я, возможно, по Москве гулять буду.

— Бузде, — козырнул шофер.

— Чижик, — слышу, — ты ли это? Повернулась и чуть не упала от слабости в ногах.

Высокий, плечистый, красивый мужчина, в темном костюме, с букетом алых гвоздик, шел ко мне, словно крылья, раскинув руки.

— Владик?..

А он уже обнимал меня.

— Едем ко мне, жена ждет. Я тебя с женой познакомлю. Черт возьми, как здорово, что ты объявилась!

Но в это время подошел Гена.

— Извините, — обратился он к Владику. — Можно ее на минутку?

Он осторожно взял меня за локоть и отвел в сторону.

— У меня есть идея, — сказал он. — Может, мы купим или снимем какой-нибудь особняк под Москвой? Так, дня на три или на неделю?

— Гена, с удовольствием, только мне очень некогда.

— Ну, как хочешь, — сказал он со странным облегчением. — У тебя, значит, все в порядке. А то утром на тебе лица не было. Еще, думаю, под поезд бросится. Ладно, я пошел, мы машину не там поставили, еще моему Сашке прокол сделают, а нам ехать да ехать. Командировка только начинается. Захочется — пиши: Ташкент, богатому Гене.

Он подмигнул и пошел к машине, и шофер навстречу ему дверцу открыл.

— Что за тип? — спросил Владик.

— Господи, ты даже не знаешь, какая я дура. Восемь лет преподаю в культпросветучилище, воспитываю других, учу их понимать людей…

Владик улыбнулся. Но я свою мысль досказала:

— Да! Да! А надо бы гнать меня, надо бы сказать: бездарь, занимайся делом попроще.

— Ну, ну, не комплексуй. Сейчас придем ко мне, отдохнешь немного. Я тебе одну штуку покажу. Такая партия! Две жизни, Чижик, я мечтал о такой партии. Вот она, родимая, — и Владик похлопал сверток, распиравший карман пиджака.

— Давай положим ее в мой портфель.

…И был день…. И был вечер…

Все получилось настолько здорово, что невольно думалось: если в жизни и бывает лучше, то очень редко. Я уж забыла чувство подобной удивительной легкости. Все эти проклятые мелочи, глупые неприятности, которые тончайшими нитями все надежней опутывали изо дня в день, изо дня в день, стали просто чепухой, просто ерундой на постном масле.

А еще вчера какими прочными казались эти нити!

Что-то подобное я испытывала в детстве, когда родители подарили мне на день рождения радиоприемник. По вечерам все затихало в доме и я оставалась одна в своей комнате, и гасила верхний свет, и включала маленький красный ночничок, и крутила блестящую шершавую ручку. И неведомо откуда приносились всякие таинственные шумы, чья-то непонятная речь будоражила воображение. Мне тогда казалось, что нет комнаты, нет ничего, а только я одна, плывущая где-то в бесконечном космическом океане. И из этой глубины я видела голубой шар земли и задыхалась от просыпавшейся нежности к этому такому хрупкому, такому маленькому шару.

Вечером Владик пошел в театр что-то уточнять, а я поехала на вокзал купить билет. Дорогой позвонила Грише. Сначала незнакомый голос спросил:

— Кто?

Потом что-то долго молчал, или ходил куда-то, или спрашивал там чего-то, прикрыв трубку ладонью, чтобы я особенно не расстраивалась. А потом сказал, что Гриши нет. Я спросила:

— Будет ли?

— Вообще-то должен, а впрочем, не знаю.

Все ясно. А мне совсем не больно. Если бы Гриша знал, что мне совсем не больно, он обязательно подошел бы к трубке. А если бы он был умнее, он понял бы, что не вечны роскошные командировки, но вечен родимый угол. Конечно же, он еще придет, чтобы со слезами на глазах рассказать, как ему плохо живется, как не любят его все и как бездарен он при всем при этом. Он будет говорить о себе страшные вещи, потому что знает, что уйдет от меня с глазами спокойными и душой, способной к работе.

Боже мой, а он ни о чем не помнил…

У кассирши я спросила один билет.

— Если на сегодня, — сказала она, — то вам крупно повезло: один-единственный билет, только что сдали. И отправление через десять минут.

Это судьба!

— Давайте!

И все возвратилось на круги своя.

Прошла по притихшей комнате. У мамы, наверное, пироги. Почему-то всегда так бывает: как только я уезжаю, у нее пироги.

А все-таки здорово… Свой угол… Разбросанные Витькины игрушки… Тишина… Синие сумерки за окном. Можно сварить кофе, и никакой тебе суеты, никуда не надо нестись сломя голову и думать, что такая гонка ведет не иначе как к инфаркту. Завтра приду на занятия. Мои мальчишки и девчонки будут смотреть на меня наивными глазами и задавать каверзные вопросы. В сущности, все это прекрасно! И в жизни мне, наверное, крупно повезло!

Я открыла портфель, чтобы выложить лишнее, и чуть не упала без чувств: первое, что я увидела, была Владикина партия. А завтра у него репетиция.

Не помню, как добежала до вокзала, как уговорила проводника, убывающего в Москву, взять сверточек, как по междугородке звонила Владику.

— Слушай, Чижик, нельзя так теряться. Мы и думать не знаем что. Все бросай и немедленно приезжай. Ты где сейчас?

— Дома.

— Как дома? Как это понимать?

— Дома, в своем родном городе областного значения. Роль отправлена проводником. Точка. Встречай. Точка. Не сердись. Точка.

— Ну ты даешь… Да черт с ней, с ролью, тоже мне забота! — Владик помолчал. — Слушай, Чижик, я и раньше любил тебя, а теперь люблю еще сильнее. Ты только, знаешь, работу не бросай, там это свое… культпросвет…

— Да разве ее бросишь?

Когда умерла мама, Толя был в командировке. Наташа дала ему телеграмму, но приехал он только на четвертые сутки.

В эти спешные печальные дни Наташа ничего не понимала и никого не видела. И то, что не было рядом Толи, задело ее не так остро, как могла бы она представить ранее. Но когда душевная боль потеряла остроту от вновь насевших служебных неурядиц, явился Толя, потому что командировки не вечны. Когда он пришел, Наташа посмотрела на него как на постороннего, и ей показалось: грусть его ложная, движения ложные, взгляд ложный. И сам он чувствовал себя неуверенно и тяготился этим. Слава богу, у него хватило ума ни о чем не говорить.

— Ну, вот что, — наконец решила Наташа, когда ей надоело переставлять безделушки на книжной полке, — давай-ка собирайся, походим по улице.

На улице подморозило. Асфальт был скользкий, словно натертый мылом.

Некоторое время Толя брел следом и опять же молчал.

«Говорить разучился, — со злостью подумала Наташа. — Ха-ха, совесть проснулась. Надо же…»