Евгений Чернов - На узкой лестнице

Надежда Игнатьевна забыла вызвать лифт и поднималась на свой третий этаж по лестнице, в висках у нее стучало, и вовсе не от крутых ступеней старого, дореволюционного еще дома… В комнате она метнулась к окну, но из него была видна лишь площадка, на которой продолжали топтаться птицы, прошла на кухню, машинально потрогала чайник. Теплый еще… И в этот момент раздался звонок.

Она открыла дверь. Он стоял на пороге. Он опирался на толстую шишковатую палку. Надо же, а на улице она палку не разглядела. И плащ расстегнут, и рубашка видна под шарфом, цветная, но как будто много лет пролежавшая на солнце. И воротник у нее, наверное, такой тугой, что весь воздух перетянул — лицо синюшное, щеки впалые.

Но каков у него был взгляд! У него был такой пронзительный и настороженный взгляд, как будто бы он ждал и приготовился к недобрым в отношении его действиям со стороны Надежды Игнатьевны.

Она уже собиралась спросить, что нужно здесь ему, незнакомому человеку, не ошибся ли он адресом, как вдруг услышала:

— Здравствуй, Наденька.

Все можно забыть, и никто не осудит, — жизнь была слишком долгой и такими путаными тропами вела, словно чтобы специально завязать мертвым узлом память. Но эти дивные интонации… И такое внезапно возникло ощущение у Надежды Игнатьевны, словно стоит она в белом девичьем платье и уплывает из-под ног, покачиваясь, земля.

— Боже мой! Нико-оленька-а… Где же твоя горделивая стать?

И он покачал головой и опустил взгляд.

— Нет больше стати, Наденька. Давно нет, и волос пропал, и палка с каждым днем тяжелей.

— Заходи, чего же ты стоишь, я так рада видеть тебя. Давай, я поставлю твою палку в угол.

— А я без нее уже не могу. — И когда он уселся, палку поставил между ног, положил сверху ладони и прижал их подбородком.

Она смотрела на него, но не старика, немощного, укатанного крутыми горками, видела перед собой, а прежнего Николеньку, белозубого, с ямочками на щеках. Бог ты мой… а когда-то были супругами, испытали сумбурную стремительную страсть, неожиданно быструю усталость, равнодушное признание прав на личную свободу, что и положило конец доверию. Оба были самостоятельны, не особенно-то зависели друг от друга, горды были, каждый свою высокую вершину видел перед собой, вот и разошлись тихо и незаметно, так что теперь ни одной подробности не вспомнить.

Но как только разошлись, тут же подружились заново и стали хорошими товарищами.

Потом у него появилась своя семья; Надежда Игнатьевна тоже одна не оставалась. А еще через какое-то время они неожиданно растеряли друг друга. Сначала Надежда Игнатьевна предполагала, что он уехал в Петроград, а может, навсегда покинул Россию. Тогда была последняя возможность, многие, не разобравшись в наших делах или же, наоборот, разобравшись очень хорошо, уезжали в Германию и Францию, рассеивались по Европе. Сама она ни о чем таком не помышляла, занималась прикладными искусствами, изучала, составляла каталоги, писала монографии и была счастлива.

Но вскоре до нее дошли страшные, просто невероятные слухи. И поверить им было трудно, а не верить — еще трудней. Будто бы Николеньку арестовали и осудили. Когда она это узнала, что-то перевернулось в душе. Надежда Игнатьевна вдруг с обескураживающей отчетливостью поняла: не было для нее человека ближе и дороже. С тяжелой головой, в полуобморочном состоянии она бросилась искать концы. Но выяснить ничего не успела: саму арестовали, обвинили в какой-то чуши — в шпионаже и терроризме.

Да, в шпионаже и терроризме… Знал ли об этом Николенька? Может, и не знал ничего…

— Люблю сидеть на кухне, — сказал он и обвел строгим взглядом стены с разъединственным ящиком для посуды. — Белить пора.

Надежда Игнатьевна согласно кивнула.

— Видишь, забралась на третий этаж, — она покосилась на его палку, шишаки на которой были отполированы до зеркального блеска, а низ весь избитый, с толстой резиной на конце, и ей стало как-то нехорошо перед ним, что сама еще ходит без палки. — А третий этаж, Николенька, не самое худшее. Теперь я думаю, с этой квартирой очень удачный вариант. Сам видел, сколько зелени во дворе. Вот посидишь немного, подышишь и почувствуешь, какая благодать, будешь как ломоть, отрезанный от мира тишиной. Только страшно — вокзал недалеко, а ну как бандит какой залезет, ну, может, и не сам, а мальчишку подошлет. Друзья поставили в милиции на сигнализацию. Мы стали думать — что охранять, и решили — окно на кухне. Да все забывала я про эту сигнализацию. Первый раз приехали — ничего, кое-как объяснилась. Но вот второй раз еле выпуталась. Двое пришли пожилые, серьезные, как городовые из нашего детства. Вот уж они были непреклонные. Или штраф за второй пустой вызов, или отключим сигнализацию. Тут я и перепугалась. Откуда у меня деньги, штраф платить? До пенсии целая неделя, как-то надо выжить. Отключить-то, может, и не отключат, а вот возьмут и не приедут по третьему… И, словно осенило в те минуты, взяла какую-то книгу. Вот, говорю, товарищи милиционеры, можно, я на этой открытке напишу, что дарю вам книгу на память. Вижу, они потеплели. И я написала им: «Товарищам милиционерам, моим надежным охранникам». Уж так они довольны были, а я еще больше.

— Да-а… — ворчливо и дребезжаще протянул Николенька. — Скажи, как жизнь меняется. Вот уже и органы репрессии как бы стали хорошими охранниками… Если бы ты, Наденька, знала всю правду.

— Ох, Николенька, сколько тебе пришлось пережить, сколько туч грозовых пронеслось над твоей головой…

— Ты прям стихами пошла, — сказал тот озадаченно. — Видно, хорошо пожила. А с другой стороны, почему бы и нет? Такая была красивая и умная. Все тебе давалось легко. Я ничуть не сомневался: далеко пойдешь.

— Хоть и шутишь, а приятно.

— Какие тут шутки, точно говорю. И вспоминал тебя часто. Я уже одной ногой там, так что врать или прикидываться нечего.

Надежда Игнатьевна хотела присесть напротив, с другого края стола, но, услышав эти его слова, отвернулась к окну, оперлась руками о подоконник. Птиц на площадке не было, разлетелись по своим делам.

— А как ты нашел меня? — спросила она не оборачиваясь.

— Х-ха, как нашел… — начал он задиристо, но осекся и замолчал надолго.

На голубиную площадку вышли, словно на сцену, два мужика и устроили между собой шумную перебранку.

— Как нашел… фокус-то в другом: зачем искал… А тут уже мистика. Мистика, и все! В последнее время ты стала являться чуть ли не каждую ночь. Придешь и садишься рядом… Волосы гладкие, блестят от луны. Я, конечно, не верующий, нас жизнь сделала атеистами — и через колено ломала, и в грязь бросала со всего размаха — бог такого не допустил бы… А здесь поневоле поверишь… Все четко! Сидишь и смотришь с какой-то укоризной, точно будто бы обиженная… А я нервный стал, и каждый твой приход словно бы вершил над моей душой дополнительное насилие. Когда пошел в адресный стол, надежды, как сама понимаешь, никакой. Если, думаю, ты и дожила до этих пор, то все равно с другой фамилией. Не одна же куковала…