Евгений Чернов - На узкой лестнице

Степан Ефимович поставил тяжелый портфель и снял шляпу. Благодать-то какая: птицы поют и людей не видно. Он запустил пальцы в густые, слегка вьющиеся волосы и, как когда-то в школьные еще годы, закрыл глаза и лицом нащупал солнечные лучи.

Тропинка кончалась у обрыва. Под ногами Степана Ефимовича лежал глубокий овраг с таким широким дном, что невольно подумалось — земля наращивается выступами. Там протекала речушка в белой кайме песчаного намыва; чуть в стороне росло несколько деревьев, кроны их соприкасались, закрывая палатку Николая. По крайней мере отсюда, с верхотуры, ее не было видно. Степан Ефимович вздохнул: занес же черт приятеля в этакую дыру, натянул плотнее шляпу и, балансируя портфелем, приступил к спуску.

Не сделал он и десяти шагов, как откуда ни возьмись — белая пушистая собачонка. Забежала она сбоку, подняла острую морду и зашлась таким пронзительным лаем-воем, что у Степана Ефимовича чуть ли не остановилось сердце.

А снизу уже кричали, и трудно было понять, что там для них важней: поприветствовать гостя или успокоить собачонку.

Ему обрадовались и Николай, и его жена Евдокия Ивановна, и его детки — две девочки лет десяти — двенадцати. Когда собачонку все-таки успокоили и она, навострив уши, уставилась на Степана Ефимовича молча, Николай сказал:

— Ты чего же? Обещал приехать в прошлую субботу.

— Мы так ждали, — подтвердила Евдокия Ивановна. — Чего, думаем, не едет молодой и неженатый?

Степан Ефимович не любил, когда ему напоминали о его холостяцком положении.

— Дела, — ответил он хмуро, не отрывая взгляда от черных собачонкиных глаз. — Производство не бросишь. Н-нда…

С этим спорить не приходилось. Каждый понимал: личного времени у главного энергетика мебельной фабрики так же нет, как, допустим, у народного артиста. Крутись постоянно на людях. Но, несмотря на краткий миг пребывания здесь, Степан Ефимович уже пожалел, что смалодушничал и не приехал в прошлый раз. Были бы причины, а то — никаких. Стыдно подумать, что в тридцать шесть лет утрачивается способность к лишним передвижениям. На работу — и обратно. Это не жизнь!

— В следующую субботу приеду обязательно.

— Поздно, Степан, денька через два сворачиваемся.

— А ты хоть плавки взял? — спросила Евдокия Ивановна. — Чего-то, смотрим, в шляпе, в костюме, с портфелем, как на коллегию какую.

— Шляпа от солнца, костюм для порядка, а портфель для гостинцев.

Он прошел к самодельному столу и стал выкладывать консервные банки и пакетики сушеных супов.

— Куда столько? — изумилась Евдокия Ивановна.

— На всю ораву. Так… а эту тварь, как я понял, зовут Бельчик?

— Точно. Прибился откуда-то. Может, кто бросил, — объяснил Николай.

— Таких не бросают, — сразу вмешалась Евдокия Ивановна. — Потеряли.

— Бельчика потеряли, — хором подтвердили девочки, до этого застенчиво молчавшие.

— Какие все уверенные, — удивился Степан Ефимович.

— Посуди сам, кто выбросит собаку чистейших кровей?

— Так уж и чистейших.

— Да! Чистейших, — в голосе Евдокии Ивановны появились высокие задиристые нотки, словно ее пытались ущемить в чем-то жизненно важном. — Я только не знаю, какая порода.

— Учительница, а не знаешь.

— Шпиц, шпиц! — закричали девочки.

Собака, внимательно слушавшая разговор, шевельнула хвостом, пушистым бубликом, — он стоял у нее на спине; по тонким упругим лапам прошла дрожь. Похоже, нервничала, породистая, или требовала чего-то. Степан Ефимович достал сверток с колбасой, неожиданно для себя откусил кусок и бросил собаке…

Николай и его семейство не первый год проводили отпуск на этом месте. Здесь им никто не мешал: городские туристы сюда не заглядывали: они не предполагали, что в двух шагах от города может сохраниться нетронутая природа. В тенистом прохладном месте Николай вырыл яму, укрепил стены плетенками из тальника, сверху закрыл валежником, присыпал землей. Получилось что-то наподобие мини-погреба. Семью он устраивал. Колину семью, как давно понял Степан Ефимович, устраивало все — удивительно дружная и неприхотливая была она, какая-то даже незаметная. Показали Степану Ефимовичу одноместную палатку — там он будет спать. Спросили, кормить ли его или потерпит до обеда — и словно растворились.

Степан Ефимович разделся, аккуратно завернул в газету костюм. Нелепо, конечно, было ехать сюда в такой одежде, но он ничего с собой поделать не мог. После развода многое в нем стремительно изменилось. Даже сам не ожидал. Вот костюм, к примеру, без него он теперь себя не мыслил, даже в булочную сходить и го затягивал на шее галстук.

В плавках уже, мускулистый и белый, как свеженькая гипсовая скульптура атлета, появился он у общего очага.

— А ты чего робу натянул? — спросил он Николая.

— Пойду червяков копать, вон с девчонками. Если хочешь — присоединяйся.

— Тоже придумал. Ты тут месяц, тебе за червяками как бы для разнообразия. Копай-ка, товарищ, без меня. Пойду лучше на песке поваляюсь. Но думать буду о тебе. А где, кстати, собачонка, как его, Бельчик?

— Ушел с мамой за ягодами, — ответили девочки.

Степан Ефимович окунулся в теплую воду, порадовался хорошему дну, но так как плавал он плохо, то вскоре развалился на берегу и стал действительно думать о Николае. Странные отношения связывали их. Знакомы они давно, еще по институту, учились на одном курсе, но близко не сходились. В этот город попали по распределению. Самый, пожалуй, тесный момент возник на третьем курсе. Николай, сильно возбужденный, зашел вечером к Степану Ефимовичу и обрадовался, что других ребят не было. Как сразу же понял Степан Ефимович, в Николае взыграл мальчишеский порыв. Ни с того ни с сего стал он говорить, что все люди братья, что живем один раз и надо беречь друг друга. А еще он сказал, что непостижимая тайна заключается уже в том, что мы неожиданно встретились на земле в случайное мгновение, но встретились все вместе. Надо, одним словом, объединяться. Монолог Николая можно было принять за протянутую на вечную дружбу руку.

У Степана Ефимовича болела голова, и только поэтому он остался дома в этот роскошный осенний вечер. А когда он послушал Николая — такая злость взяла… Тут места себе не находишь и еще выслушиваешь всякую ересь. Добро бы от близкого, а то — «на одном курсе и комнаты рядом».

— Против кого же ты хочешь объединяться, чучело, если все люди братья?

— Я символически. Дружить надо, делиться радостью и бедой.

— С кем делиться?

— Я с тобой, а ты со мной, — уже менее уверенно сказал Николай.

— Нет, подумать только, — Степан Ефимович сжал виски ладонями и подошел к окну. Из общежития мединститута — здание напротив — доносилась магнитофонная музыка, сквозь шторы было видно, как веселились там. Веселиться — не анатомию зубрить, и это добавило Степану Ефимовичу злости. — Нет, подумать только, а с чего ты взял, что меня должны трогать твои горести. Своих, что ли, мало? Какие-то вы все чокнутые, в жизни еще пальцем не пошевелили, а уже носитесь…