Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

В эту минуту появились на борту дочь Капитолина с мужем Лехой. Сами пришли. Словно бы и не было никаких конфликтов в прошлом, дождавшись своей, после жены, очереди, пятидесятилетний Леха прочувствованно облобызал дорогую тещеньку и с разгону стал жать руки и похлопывать по плечам всех оказавшихся поблизости. Солидный товарищ, уже с брюшком. В кожаном полупальто, в пыжиковой шапке.

— Возражений, мамаша, не принимаем! — заявил он авторитетно. — Собирайте свои личные вещи — сходим! На берегу «Жигули» четыреста восьмые ждут, цвета мороженой рябины, через горком профсоюза получил. Да, да! Автомобиль личного пользования! Доставим вас с ветерком! Поживете у нас, отдохнете, наберетесь сил!..

— И впрямь, мамочка, собирайся! — обнимала Егоровну круглолицая, бокастая Капитолина. — Мы тебя уже давно думали пригласить, и очень хорошо, что ты…

— Да бог с вами! — отмахивалась от них, счастливо смеясь, старуха. — Билет у меня, ехать надо, аж до Салехарда! А вы — чтоб собиралась! Какой еще автомобиль? Укачивает меня на них! Да и по мосткам этим мне не пройти. Феликс-то что пишет? Увижу я его в Салехарде?

— Сомневаюсь, мамочка. Ты себе не представляешь, какая у них, в ГПТУ, исключительная загрузка! Лепка, резьба по дереву, диалектический материализм…

— Ну, ну, телеграммку он получил. Авось прибежит на минутку, бабушку повидать. Может, и не придется больше. Напоследок…

— Ах, мамочка! Ну что ты такое говоришь?!

Больше всего огорчало Леху, что старуха не увидит его «Жигулей» четыреста восьмых. Кажется, век бы холил и нежил он Егоровну, только бы замочила она ноги на мостках и поглядела на предмет его гордости.

— Ну ничего, я на пригорок взлечу, вы и поглядите, — утешился он малым, — красненький такой «Жигуленок», цвета мороженой рябины.

И в самом деле, когда отплыли, пошли дальше, на Салехард, по левому берегу некоторое время следовал за «Ударником пятилетки» алый с золотым отливом, рябиновый автомобиль.

— Неужто не сможет Феликс? — вытирая глаза, спрашивала обступивших ее пассажиров Егоровна. — Загрузка у них, вишь, исключительная. Неужто не прибежит бабушку поглядеть?

— Второй день по Оби идем, — проявлял свою накопленную в путешествиях эрудицию дед Савельев. — Вода черная. В Оби — вода черная, в Иртыше — бурая была. Иртыш — он землерой, берега размывает, рушит, отсюда и цвет. Ангара — она янтарная. Лена? Насчет цвета трудно сказать… Но извилистая. Амур? Наш берег от Хабаровска высокий, а китайский плоский. Фанзы их видно. Как это в песне? На высоком берегу Амура… Или еще песня есть: нам сверху видно все, ты так и знай! Вовка! — воскликнул он внезапно. — Ты куда хлеб с маслом дел?

— Съел.

— Не ври! Такой кусище взял пять минут назад и… Отдал кому? Или выбросил?

— Выбросил. Мне расхотелось.

— Зачем же выбрасывать?! Ты разве не знаешь — выбрасывать хлеб не к добру. Хлеба не будет!

— Ну да, не будет, — засмеялся Вовка, — в магазине купим!

— Слыхали? Что скажете? — оглянулся Савельев в поисках союзников. — Вот вам новое поколение. В магазине купим. Ничего не понимают, ничего не ценят. В войну бы такой ломоть пшеничного, да с маслом!

Пассажиры подхватили предложенную тему с удовольствием.

— Не понимают, нет. Булки на дереве растут.

— Да они горя не видели, вот и привередничают. Ананасы им подавай, фейхоа!..

— А что это такое — фейхоа? — заинтересовался Вовка.

— В Абхазии растет, вроде сливы. Очень вкусная, сочная.

— В войну, помню, жуешь черняшку, жуешь, а проглотить жалко. Удовольствие-то растягиваешь, растягиваешь… Я тогда на минно-снарядном участке работала, в пятнадцать-то лет.

— Что в тылу, что на передовой, — согласился Савельев, — и в прошлую войну, и в позапрошлую, гражданскую — всегда голодно было. Вот белых, например, взять. Те хорошо питались. Зарубишь какого-нибудь, а на нем фляга со спиртом, галеты, шпик…

— Деда, ты про белых уже рассказывал, ты про немцев расскажи.

— А что немцы? То же и у немцев. Шпик, галеты… Вместо спирта — шнапс.

— Пить-то его можно — шнапс? — поинтересовался кто-то.

— Слабенький… — поморщился Савельев, — но за неимением спирта… Да-а-а… — задумчиво протянул он. — Как сейчас помню — Одер мы перешли. Лед уже гнулся, к весне дело. Возле Кюстрина… — Он надолго замолчал.

— Деда, а дальше? Что дальше было?

— Что ж дальше? Дальше были Коттбус, Люббен, Люккау, Финстервальде…

— Ух ты-ы-ы! Сколько-о-о!..

— Учись хорошо, Вова, — сказал кто-то наставительно, — тогда и ты там побываешь!

— Потому мы и людьми стали, — невесело вздохнул кто-то, — что горюшка хватили, войнами этими намучены. Душа-то рваная вся, с пол-оборота и на плач отзывается, и на песню.

— Деда, я тоже хочу человеком стать! Пусть и сейчас война будет!

— Типун тебе на язык! — послышалось со всех сторон.

— Тьфу! Что выговорил! — возмущались одни.

— Несмышленыш, — пытались объяснить Вовкины слова другие.

Новая пристань возникла справа по движению теплохода. Послышались команды капитана:

— Почту приготовьте, боцман! Почту!

Берег все ближе. Мальчик в ушанке подъехал на унылой бочкообразной лошаденке, ждал. Лег на спину лошади, ноги вытянул, как на диване. Она стояла смирно, равнодушная ко всему на свете. Несколько домиков в отдалении. Ближе, ближе, пристали. Грохоча ботинками, с вытаращенными от восторга глазами пронеслись вдруг по палубе юнги. Впереди всех Саранчин.

— Там человек прячется! Внизу, в ящике! — вопил он радостно. — Я уже давно за ним… Как пристань — он прячется. Товарищ боцман! Товарищ капитан!

Словно ветром сдуло куда-то Вовку.

— Вова, — оглядывался по сторонам дед, — Вова! Вы внука моего не видели? Вова!

Сбежалась команда. Столпились пассажиры. Спустился капитан.

— Тихо! — поднял он руку. И столько спокойной, хмурой силы было в его голосе и сутулой, кряжистой фигуре, что все без исключения подчинились. Замерли.

— Там, — шепотом произнес Митя Саранчин, показывая пальцем, — ой, вот он!

— Назад! Все назад! — послышался чей-то хриплый, высокий до визга голос. — Назад, говорю! Расступитесь! А то я его оглушу! Слышите, назад! Дайте пройти! — Одной рукой — левой, обмотанной грязным бинтом, — он прижимал к себе плачущего Вовку, нес его, прикрывался им. Другой… В правой у него была железка.

«Это тот, — узнал Фомичев, — тот, что просил бритву… Ах… Гнусь болотная!»

— Отпусти мальчика! — пробивался Фомичев сквозь толпу. — Попробуй только, гад!

— Назад! — попятился тот. — Назад! — и поднял руку с железкой.

— Назад, Фомичев! — крикнул и капитан. — Не подходите! Никто не подходите! Я сам…

— Вовка! Вова! — кричал дед Савельев. — Ах, Вовка, Вовка… — Его удерживали, не пускали. — Что ты наделал, Вовка?!