Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

«Сумасшедший! — мысленно ахнул Фомичев. Мороз пробежал у него по коже. — Сумасшедший!» Он с брезгливым смешком выпустил руки Шестипалого, поднялся.

— Встаньте, — произнес он, — что вы, ей-богу! Подымайтесь! Я же не знал…

Кривясь, отворачивая мокрое лицо, Шестипалый встал, отряхнул колени. Неистребимая человеческая привычка — поднявшись с земли, отряхивать колени. «Даже сумасшедшим, — подумал Фомичев, — это присуще…»

— Послушайте, — сказал он виновато, — что вы такое придумали? Кому нужен ваш палец? Что вы такое…

— А почему за мной гонятся? Почему? А? Почему за… — Лицо Шестипалого побледнело вдруг еще больше. Случилось что-то? Проследив за его остекленевшим взглядом, Фомичев увидел стоявшего на вершине лестницы пожилого милицейского старшину. Рядом с ним, на краю обрыва, — желтая, с голубой полоской «Волга». На дверце — большой герб. Старшине пришла в голову дельная мысль. «Спускаться вниз, — подумал он, — потом подниматься придется…»

— Эй, хлопцы! Идите-ка сами сюда! — крикнул он, поманив их. — Вы! Вы! Я вам говорю!

Шестипалый и Фомичев медленно двинулись наверх. Старшина ждал их возле машины. В ней — еще двое.

— Откуда?

— На катере пришел, — быстро ответил Шестипалый, — на «Одессите». — Левую руку он держал в кармане.

— А я на теплоходе, на «Ударнике пятилетки», — Фомичев тоже левую руку в карман спрятал. Чтобы не так заметно это было у Шестипалого. — Мне в Панх надо, товарищ старшина, не подбросите?

— Ну-ка, оба!.. Растопырьте пальцы левой руки! Ну-ка!

Шестипалый медленно вытащил сжатый левый кулак. Уже без бинта. Бинт, очевидно, в кармане у него остался… Разжал пальцы. Их было пять. Фомичев глазам не поверил. Поморгал — пять!

— А ты, — посмотрел на него старшина.

Фомичев неуверенно вытащил свой кулак, прикусив нижнюю прыгающую губу, разжал пальцы и с облегчением перевел дух. Пять! Слава те господи! Старшина подобрел. Поглядел на одного, на другого.

— Испугались? Не понимаете? Гада одного ловим. Детей грабит, старух. И все в один голос — что шесть пальцев у него на левой. Особая примета! — Он посмотрел на Фомичева: — В Панх, говоришь? — Развел руками. — Мы, хлопчик, не в ту сторону. — Пошел в машину, что-то сказал тем, остальным своим. «Волга» тронулась, умчалась.

Фомичев повернулся к Шестипалому:

— Где же ваш… твой…

Шестипалый смеялся. Тонко так, мелко, звоночком рассыпался.

— Молодец! Не продал!.. Я думал — ну, все! Сейчас… А ты… Спасибо! Спасибо тебе! От души!

— Где же твой… шестой?

— Да вот же он! — Шестипалый со смехом вытащил из кармана бинт. Это было нечто вроде перчатки из марли. Четыре пальца, но три углубления. Сунул в них три средних пальца и снова у него на левой — вместе с большим и мизинцем — оказалось всего шесть. — Понял?

— А шестой… Как?

— Деревяшка! — смеялся Шестипалый. — Сучок! Гляди! — Он снял марлевую перчаточку, показал. — Для маскировки! Понял? Все думают — шестипалый. В милиции зафиксировали. Особая примета! — расхохотался он.

— Ах ты… гнусь болотная!

Улыбка сбежала с дергающегося лица Шестипалого. Снова налились трусливой ненавистью глаза.

— Гнусь, — задыхающимся голосом повторял Фомичев, медленно занося кулак. — Мы, значит, строим-роем… А ты… Ты тут… Старух и детей, да? Шестой палец?!..

Открыв вдруг от удивления рот, расширив глаза, Шестипалый посмотрел куда-то мимо лица Фомичева. Что-то произошло там, у Фомичева за спиной. Может быть, милицейская «Волга» вернулась? Фомичев оглянулся. Ничего… Врет Шестипалый! Зачем?.. Краем глаза успел уловить быстрое движение его руки, взмах… Резкая боль, замелькало все… Темнота.

…Очнулся Фомичев оттого, что кто-то лил ему на голову холодную, просто-таки ледяную воду. Ох!.. Раскалывалась голова… Он открыл глаза. Над ним, выкручивая ему на лоб мокрый носовой платок, нагнулся человек с желтыми усами. Кончики усов седые. Тот самый…

— Я ему… Гнусь, говорю, болотная!.. Мы, значит, строим-роем…

— Да, да, — кивнул Желтоусый, — я знаю… Теперь знаю. Как вы себя чувствуете?

Фомичев сел, помотал тяжелой головой.

— Я же не думал, — с виноватым видом произнес Желтоусый. — Я предполагал — вы давно в Москве… Что вы…

— Я?! — удивился Фомичев. — Я — в Москве?! — Он засмеялся. Болью в затылке отозвался этот удивленный смех. Он охнул. — Который час?

— Пятый…

Фомичев поднялся. Очертания лестничных ступенек стали на миг расплывчатыми. Снова приобрели четкость.

— Ну, как вы?

— Мне… Мне в Панх нужно!

— И мне туда же.

Они вышли на шоссе. Добрели до поворота. Как раз пустой панелевоз мчался. Фомичев поднял руку. Водитель оказался тот же, что привез его сюда. Возвращался за новым грузом. За истекшее время щетина его стала еще гуще.

— Значит, отвез панель? — спросил его Фомичев.

— Отвез.

— Небось на крюк сразу да на стену?

— Сразу!

— Трубы и панели… Трубы и панели… — осторожно щупая ссадину на голове, вздохнул Фомичев.

— Бывает, и лес возим, — добавил водитель, — кирпич, арматуру, — он поразговорчивей стал. Солнце взошло. Утро… — Бывает, и бетон возим, минвату, стекло…

Желтоусый — чуть только дорога становилась поровней, не так бросало — быстро что-то записывал в свой блокнот.

«Чудак, — покосившись на него, подумал Фомичев, — ну и чудак, — он не сдержался, рассмеялся чуть слышно, — вообразил, чудак этакий, что я и в самом деле… Что я — салом пятки намазал!.. Ну и чудак!» Он смеялся уже почти в голос. Ему невообразимо смешным вдруг показалось, что он, Фомичев, мог улететь отсюда, мог смыться… Да ясно же было как день, как белая ночь, что никогда!.. Никогда… Это еще тогда ясно было, на буровой, когда он, обрастая кудрявыми бакенбардами, месяцами не возвращался в поселок, предпочитая тундровую бесконечность, грохот станка, ветер, ревущий в пиллерсах. Да и тогда, в Тюмени… Хоть и тянуло кинуться вслед за Жорой и Беном, улетающими в Москву, но удержался, не кинулся… И когда завидовал однофамильцу, тобольскому Фомичеву, влюбленному в ослепляющую электросварочную звезду… И когда адрес свой московский не дал Фае, когда в Базовый ей велел приезжать, именно в Базовый, — разве тогда не было ясно, что…

…На летном поле одиноко стоял какой-то вертолет. Раньше его здесь не было. Растянувшись на скамейке, подложив под голову ушанку из волчьего меха, безмятежно похрапывал новобрачный. Рядом валялись четыре бутылки. Все пустые. И символическую не уберег… Проснулся, услышав, как Фомичев вытаскивает из-под скамьи рюкзак. Вскочил на ноги.

— Что? Рейс? Куда?

— Не знаю. Но не все ли равно? Лишь бы за Полярный круг выбраться! А там…

— А! Полетели! — хлопнул новобрачный об пол волчьей ушанкой. Подобрал ее, надел. — А с бутылками пустыми что делать?