Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

«Странно, — думал Касаткин, — не такой уж я вроде охотник рассказывать о себе, а сегодня… Сегодня бы порассказал…»

Ему вспомнилось, как городовой вез их с Тусей в участок. На извозчике вез. На фаэтоне. Револьвер на Тусю наставил, а его, Касаткина, предупредил: спрыгнешь — в нее буду стрелять! «Прыгай! Беги!» — закричала Туся.

Николай Николаевич опять вздохнул. Покосился на смеющуюся фокусам клоуна Татьяну Ахметовну. «Нет, не совсем она права, Астрономша. Ну, а если люди и на других планетах обитают, тогда что? Тогда здесь, на Земле, меньше, выходит, можно друг дружку любить и уважать? Так, что ли? Надо будет, — решил он, — на обратном пути поднять этот вопрос…»

Жужжалкин между тем угомонился, сел и стал наматывать на указательный палец ворохом лежащую на паркете ленту. Поднялись со своих мест, ветераны, участники хора. Выстроились полукругом — в центре женщины, по бокам мужчины. На щеках у них от духоты и волнения пятнами загорелся сизый румянец. Приосанились. Запели.

Касаткин слушал, кивая головой, словно соглашался с их точкой зрения на жизнь, и все всматривался в тех, что стояли в центре полукруга, в седых, с гордыми орлиными профилями женщин. Нету среди них Туси. Не видно. Но ведь он и тогда, на том концерте, несколько лет назад, не смог ее найти, не разглядел, хоть явственно слышал ее голос. Голос ее он и сейчас слышал. И сам подпевал. Репертуар знакомый. Но что это? Словно помолодели у ветеранов их надтреснутые, слабые голоса, звончее стали, звучней. Да это же Воропаев подпевает, и другие, все. И девушки с продолговатыми заячьими глазами, и пареньки в черных жениховских костюмах, и Елена Ивановна, и Астрономша, и продолжающий сматывать бесконечную зелено-голубую ленту Сэм Жужжалкин.

…Когда старшие, уже в пальто и шубах, в шапках и шалях, вышли из «служебной комнаты» в фойе, там вовсю танцевали. Осторожно, даже с опаской, чтобы не столкнуться со стремительно проносящимися парами, они пересекали фойе и только у самых дверей, облегченно отдуваясь, прежде чем покинуть дворец, оглядывались на молодежь. Головами качали. Языками цокали. Николай Николаевич поискал взглядом Воропаева. Нахмурившись, захватив зубами кончик рыжеватого уса, водитель микроавтобуса медленно, солидно — в отличие от совсем зеленой ребятни, скачущей вокруг, — вел в танце Елену Ивановну. Ее лицо было сейчас таким же, как тогда в цеху, — как бы выхваченным из тьмы, светящимся. Воропаев деликатно, робко касался ее талии только внешней стороной большого пальца, держа при этом всю ладонь на отлете. Взмывал, изгибался над ними, словно скрипичный ключ, ее белый шарф.

Прожитый день как прожитая жизнь — начало его уже расплывчато, теряется в холодной голубой дымке. Только мгновения какие-то запомнились. Мятная горечь зубной пасты, металлическая свежесть водопроводной струи. Да что там — и середина дня хоть и не забылась еще, но… Пылинка вспомнилась. Железная заводская пылинка, высекшая из глаза нелепую слезу. А вечер? Он останется в памяти воплем неизвестной птицы, надрывным, диким криком, раздававшимся где-то там, в деревьях. Может быть, это жалоба была или крик отчаяния? Или боль? Зубная, например. Но у птиц, кажется, нет зубов. Да и можно ли так методично, с точностью хронометра — раз в минуту — кричать от зубной боли? Или от любой другой?

Ночью зелень черна. Такие мирные, буднично знакомые деревья, которых никто просто-напросто днем не замечал, по стволам которых фамильярно похлопывали ладонями, мрачно колыхались теперь на фоне чуть более светлого неба и, как бы мстя за дневное равнодушие к ним, пугали, были полны бессловесного языческого проклятия.

— Папаша! — раскачиваясь в скрипучем кресле, окликнул сторожа Саломатин. — Поди-ка сюда! Что скажу…

Сторож не услышал. Или не принял на свой счет. Саломатин, по всей вероятности, на этом не остановился бы. Он даже в кресле перестал раскачиваться, напрягся для очередного призыва, но Таратута не выдержал, вскочил и, опережая бесцеремонность своего нового друга, подошел к сторожу:

— Скажите, пожалуйста, что это за птица кричит?

Сторож молчал. Уж не глуховат ли он?

— Я говорю, птица!.. Что это за птица кричит? — Таратуте пришлось повысить слегка голос, он виновато посмотрел вверх: спали уже, наверно, в доме, а окна раскрыты — темными пустыми глазницами с безумной сосредоточенностью таращатся в ночь.

— Я слышу, слышу…

Оказывается, он не глухой. Просто соображает долго.

— Что это за птица кричит, не знаете?

— Почему кричит? Она не кричит…

Все-таки он глух. Пожав плечами, Таратута вернулся в кресло и также принялся раскачиваться в нем, стараясь, однако, не попадать с Саломатиным в один ритм.

Стало совсем темно. Только они двое — Таратута и Саломатин — сидели на крыльце дома отдыха, ожидая, пока ночной воздух выветрит из их голов легкий хмель. Да молча стоял чуть в стороне сторож. Сутулый, с неразличимым в темноте лицом. Как бы без лица. И еще кто-то, в белых брюках, разгуливал в глубине аллеи. Видны были только эти белые брюки, больше ничего. Белые брюки, неторопливо прогуливающиеся среди мрачных черных деревьев. Как-то незаметно возник туман. Продолговатым, слабо фосфоресцирующим облаком, все увеличиваясь, растекаясь, повис над цветником. И кричала птица. Бог ты мой, как же она кричала!

— И вовсе она не кричит, — задумчиво проговорил сторож, — песня это.

— Песня? — удивленно переспросил Таратута.

А Саломатин громко захохотал.

— Да, — сказал сторож, — это она поет так. — Шаркая сапогами, он двинулся дальше, в обход дома.

…Позже, когда все угомонилось, после того как, прокравшись в кургузой пижаме в душевую, Таратута вымылся, вернулся к себе, лег, погасил свет и стал вспоминать случившееся с ним за день, — внизу, под раскрытым окном, послышался тихий разговор. Вообще-то слышался вроде один голос, а впечатление было, будто двое разговаривают.

— Ну, что? Ходишь, значит? Ходишь. Вот и я тоже хожу. Что? Не спится? Во-во, и мне… Да мне и нельзя — я сторож… И ты сторож? Что ж, верно. Это у вас в крови…

Таратута поднялся. Даже обрадовался поводу. Выглянул в окно. Внизу стоял сторож. Рядом с ним светлело в темноте что-то продолговатое. Собака… Та самая, которая сегодня утром подходила к крыльцу. Уловив движение, она приподняла голову и уставилась на окно — Таратута это ощутил — пристальным, долгим взглядом.

С Саломатиным Таратута познакомился в этот же день, рано утром. Правда, он его и до этого видал не раз. В механосборочном, кажется. В заводской столовой. У проходной… Но знакомы они не были. И вот утром этого дня… Выбритые, позавтракавшие первыми, они вышли на крыльцо и в ожидании «рафика» сели в плетенные из прутьев кресла-качалки. Они даже не поздоровались. Оба были в синих, прошитых суровой ниткой джинсах и в рубашках. На Таратуте одноцветная, желтая, а на Саломатине голубая с розовыми цветочками. Саломатин к тому же надел темные очки, очень темные, глаз не видно, поэтому казалось, что он и сам никого не видит, зачем же в таком случае с ним здороваться? «Рафик» запаздывал. И они молча развлекались тем, что раскачивались в скрипучих креслах. Из кустов, потягиваясь, широко зевая, вышла большая белая дворняга. Сделав несколько шагов, остановилась и, чтобы ни у кого не возникло сомнений относительно ее намерений, покачала хвостом.