Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

Странное порой одолевает меня желание: мне хочется запеть в ночной электричке. Да, да! Запеть, грянуть высоко, ликующе… Так, чтобы лампы от удивления вспыхнули ярче, чтоб курильщики в тамбуре закашлялись и со всех ног бросились в вагон на возникший вдруг в монотонном грохоте колес радостный, непередаваемо прекрасный вопль Карузо…

Я пел бы о весне, с ее теплой новой травой, об окаменевшем экстазе дальнего горного хребта, о дороге, по которой давно соскучились наши кеды, о стремительных, на миг заслоняющих звезды крыльях.

О, я знаю, никто не прервал бы меня словами: «И чего дерет горло!» Наоборот, каждого вновь входящего слушатели мои встречали бы умоляющим жестом, пальцем, приложенным к губам.

Размечтался я что-то…

За обочиной в густо-синем позднем сумраке пролетает назад белесый дым березовых рощ, наливаются и тускнеют в тамбуре папиросные огоньки. Люди едут домой. Они молчаливы, хмуры. Устали. Из авосек их торчат золотые слитки батонов, на полках лежат маленькие обшарпанные чемоданчики с инструментами и техническими учебниками…

— Можно сюда?

И они сдвигаются поплотнее, чтобы и мне нашлось здесь место.

Молчим, дремлем, думаем каждый о своем, о семье, об оставшемся где-то в хвосте поезда минувшем дне, о проносящихся за окном новеньких квадратных огнях. И, выходит, думаем друг о друге.

Размечтался я что-то… А может, другое? Может, очень люблю я этих людей, даже не догадывающихся об этом? Вот-вот вскочу я, выйду на середину и запою, вот-вот, сейчас, как только подтолкнет сердце.

Уже прошла вдоль кресел стюардесса, на миг бедром касаясь пассажиров. На миг, а все же… Черт возьми, она — поистине душа Аэрофлота! Опять идет. Коснулась мимолетно. Да нет, скорее самолетно это!..

— Прошу всех срочно застегнуть ремни!

Уже Земля в кипящих облаках, как яблоко в листве, явилась взглядам, уже привстали все, зашевелились… (Все — кроме одного, он спал, бедняга, и челюстью стальной во сне скрипел.) И тут-то кто-то звонко голос подал:

— Эй, пассажиры! Есть одна идея! Давайте сговоримся и представим, что под крылами нашими сейчас кружится неизвестная планета, другая, понимаете? Другая! Без имени пока что, без лица. Не знаем, есть ли сёла там и грады и встретим ли мы там живых, разумных, работающих, любящих, летящих куда-то прочь от милых берегов. Давайте сговоримся и представим: все, что на сей планете происходит, — для нас кроссворд! Итак, кто «за», кто «против»? Воздержался?..

— Согласны! Мы согласны! — отвечаем. Полет окончен, все благополучно, так отчего ж не пошутить немного? — Согласны! — говорим. — Не против! За!

Один лишь, с металлическим оскалом, морщинистый, как старая бумага, похрапывая, ничего не слышит. Так, может, разбудить его?

Но — стоп! Шасси уже целуется с планетой. Бетон… Аэродром промыт грозою. А вот и человек! Подобный нам! Прямоходящий, голова, два уха… Встречает… Чей-то любящий отец. Пускай бежит, зеленой шляпой машет — мы на него, как на чужого, смотрим. Мы смотрим — разбегаются глаза. Вот существо какое-то летит, черно как ночь, выкрикивая: «Каррр!» А вот еще одно… А вот другое — с хвостом и с белозубою улыбкой, кричит: «Авав!»

Какой занятный мир! Мы ахаем, мы взапуски дивимся.

— А это кто?

— А это что?

— А это?

Не разделяет наше удивленье лишь тот, что в самолете крепко спал. Он все вокруг нам объяснить берется:

— Вот ворон, — говорит он, — вот собака, — а это, — объясняет, — туалет, — и тут же торопливо убегает.

Шагаем дальше, шлепая по лужам. Не знаем: лужи нужно обходить? Шагаем тесной улочкой кривою — и вдруг просторный каменный проспект. О, сколько здесь людей! И все похожи. Носы, и рты, и лбы — неотличимы. Фланируют, толпятся, маршируют, несут младенцев, розы и авоськи… За окнами, в конторах и приемных, красотки что-то пальцами клюют, и сыплются волшебно на бумагу приказов непреклонные слова. Вот существо, обвитое ремнями, покорно тащит тяжкий экипаж и яблоки из-под хвоста роняет. Вот красный дом промчался и оставил два бесконечных, два стальных следа. Вот на асфальте медная монетка, потерянная, вниз лицом лежит, и все-таки ей цену каждый знает… Вот мальчуган стоит — в ушанке летом. Сюда из Заполярья он приехал, чтоб в моряки немедля поступить. Впервые в этом городе — он чем-то чуть-чуть напоминает нас самих. Здесь всё ему в диковину, к тому же он с адресом бумажку потерял.

— Не знаете ли Пашку Воробьева, высокого, в тельняшке под рубашкой? — он местного спросил бородача.

— Фаина! — бородач кричит сердито. — Не знаешь ли ты Пашку Воробьева?

— Какого еще это Воробьева?!

— Высокого, но чуть меня пониже. Приезжий заблудился, ищет… Кстати, приезжий хочет кушать…

— Коля! Рыжий! — кричит Фаина через полквартала. — Не знаешь ли ты Пашу Воробьева, плечистого веселого спортсмена? — и тут же открывает холодильник.

— Матвей Кузьмич! — взывает рыжий Коля. — Не знаешь ли ты Пашку Воробьева, веснушчатого жгучего блондина?

Включились в поиск продавщица кваса, и чистильщик сапог, и дед с букетом березовым под мышкою, он в баньку задумал, вероятно, заглянуть. Включилась и расклейщица плакатов.

— Спроси-ка у Панкратовой! Все знает! — советует ей голос за портьерой.

— Да я не разговариваю с ней…

— Ты лучше разговаривай с Ашотом! — кричит в окно Панкратова.

Короче, уже, наверно, целый город ищет помянутого выше Воробьева. И мы почти спокойны за мальчишку, жующего толстенный бутерброд. С нас хватит мимолетных впечатлений. Система нам нужна, ведь мы туристы. С чего ж начать? И мы пошли в музей.

…Жизнь на Земле рычаньем началась. Снимаем шляпы перед черепами зверья, чей возраст занимает строчку. На них, огромных, мелкие потомки похожи, как транзисторный приемник на ламповый, величиной с комод. А вот уже изображенье зверя, пробитого безжалостным копьем. А вот само копье с петлей для пальца. Вот перстни, вот браслеты… Кандалы — поношенные, стертые ногами, быть может, сотен узников, быть может, за тыщу, а быть может, даже больше: за тыщу девятьсот семнадцать лет. А это колыбель, а это гроб. Как будто между датами двумя, тире меж ними хочется поставить. А это злая вражеская пуля, которая расплющилась о сердце давным-давно ушедшего бойца. А это каземат. Он сохранен таким, как был во времена былые. Гранитный пол, в полу дыра пробита, и лампа светит древним огоньком. А за решеткой — вместо неба — стены другого каземата… Дверь скрипит, и страшновато — вдруг ее захлопнут. Вот вслед за нами входят в каземат влюбленные. Тут впору отвернуться, но мы — ведь мы туристы! — чуть нахальны, откинули глазок и — в тусклом свете увидели, как эти двое смело целуются, забыв про все на свете, про то, что дверь с угрозою скрипит. Почудилось — в углу, на узкой койке, сидит с улыбкой тихой человек, сутулый узник, радуясь виденью Грядущего, вошедшего к нему. Музей — машина времени… Но что там?.. Опять сюда влюбленные идут? Два костыля постукивают гулко, подслеповато щурятся глаза.