Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар

Соснин ответил негромко, не двигаясь:

– Думаю, что нас лично раздавят, но наше дело – нет. А может быть, не раздавят и нас.

– Может быть, и не раздавят, вы слышите, Никита Сергеевич? – вы слышите, – если не сегодня, то завтра будут биты – они. Что касается меня, я всегда предпочитал не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Стенка на стенку!.. А там… Поймите и вы, Никита Сергеевич, мне стыдно ждать, – как дважды два, я знаю, что так не может, не смеет быть дальше!.. Вы видели, как Шиллер укладывал детей? – а Шиллер мне не друг, ему к Шмуцоксу ближе. Пусть новая ссылка, каторга, виселица, – не сердитесь, Никита Сергеевич, – мне стыдно дальше ждать, мне стыдно перед шиллеровскими детьми… Будет! всерьез так всерьез!..

Никита Сергеевич ходил по комнате, двигая за собою табачный дым.

– И тем не менее – честность, и тем не менее – добро… И тем не менее – гроза!., и – да, вся моя жизнь! – сказал Никита Сергеевич.

– Смотрите, один останетесь! – крикнул Леонтий. Никита Сергеевич опустил голову, сказал не сразу:

– Да, я вижу, как вы покидаете меня… и это – не первый раз в моей жизни.

Сказал Леонтий, так же тихо, как Никита Сергеевич:

– И честность, и добро, и даже гроза… Не мы покидаем вас, но вы покидаете время. Рабочему нечего делать с вами, – а вы честнейший человек. Рабочий не хочет ждать, и он тогда научится курить сигары, когда будет их иметь. И рабочий не хочет ждать, когда ему – вы дадите, он сам возьмет!.. – Смотрите, Никита Сергеевич, как бы мы не пришли раньше туда, куда вы идете всю жизнь!..

Леонтий отошел от окна, взял с книжного шкапа револьвер, вышел из комнаты, спустился вниз, в сад. У забора над обрывом – руки в карманы – ходил Артем Обухов. Лежал сизый заморозок.

– Стало быть, всё по-прежнему? – спросил Артем Обухов и усмехнулся, – гроза?!

– Да.

– Подморозило за ночь… на грозу не похоже.

Затемно в этот день собрались в развалинах, в подвале соляного амбара – Шерстобитов, Обухов, Воронов, еще двое из депо, Соснин, Стромынин, еще двое с фабрики Шмуцокса, Волгина, Горцева, Вантроба. На улице морозило. В подвале оставалось еще летнее тепло, пахло прелью. Сидели на корточках. Рабочие курили махорку. Шутили. Торжественности не было и страха не было. Было весело и бодро. Говорили о том, как дослать оружие.

…К Шмуцоксу позвонили в сумерки. Отперла гор ничная в белой наколке. Четверо появились, ни о чем не спрашивая, один остался в прихожей, один прошел в кухню, двое пошли в кабинет.

Над диваном на стенах, между шкапами, над камином висели винчестеры и маузеры, льежские Три кольца и крупповские нарезные трехствольные Гаймы, – вся та охотничья роскошь, которой гордился Шмуцокс перед гостями.

Шмуцокс найден был в биллиардной, он крикнул:

– Кто смеет?! – я есть здесь ни при чем, я иностранец!..

Ему ответили:

– Хальт1 – не волнуйтесь, подержите руки вверх. Где у вас оружие кроме того, которое висит по стенам в кабинете?

Шмуцокс краснел и бледнел необычно, у него лиловели шея и уши.

Через пять минут Шмуцокс объяснял почти с увлечением и во всяком случае подобострастно, как владеть германскими пистолетами и – какая разница между германским офицерским и русским офицерским принципами стрельбы из пистолета в цель, – германцы стреляли на вскиду, на поражение противника в любое место, русские обязательно целились в голову на убой и промахивались.

К Бабенину пришли ночью. Бабенин спал в кабинете, в отдельности от жены. Никто не слыхал, как вошли в дом.

Бабенина потрепали за плечо, он спросил спросонок:

– Соня?

– Нет, – ответили ему. – Где ключи от письменного стола и от шкапа? – Лежите покойно.

Минут двадцать, арестованный, в ночном белье, пролежал Бабенин на диване неподвижно, пока неизвестные люди, светясь электрическими фонариками, собирали оружие с точностью, точно они предварительно знали, где оно спрятано. У раздетого Бабенина отобрали даже шашку…

Люди ушли. Дом безмолвствовал. На цыпочках Бабенин отправился в кухню. Чадила привернутая лампа. На печи возле стряпухи, свесив с печи голые пятки, спал городовой. На лавке лежали – полицейская шинель, картуз, ремень, от которого отстегнута была шашка, расстегнутая кобура, из которой вынут был револьвер, – под лавкою лежали сапоги и по ним ползали рыжие тараканы. Люди вошли и ушли через кухню.

Бабенин подкрался к пяткам городового. Бабенин уперся предварительно коленом в печку. Что есть силы сдернул Бабенин городового за пятки. С двухаршинной высоты городовой слетел вниз, ударился лицом о лавку – и сейчас же стал во фронт перед капитаном-исправником, хлюпая носом.

Бабенин трясся от гнева, в гневе не находя слов.

– Где твой револьвер, скотина?! – где твоя селедка, смерд?! – Издохни, а сейчас же мне покажи их!..

В невозможном гневе – что есть силы – бил Бабенин городового кулаками по скулам, пока городовой не пополз на четвереньках к скамейке, а от скамейки, от пустой кобуры и от отстегнутой портупеи, в сенцы и на двор.

Обессиленный Бабенин прошел к жене. Она спала. Он разбудил ее.

– Ты ничего не слышала?

– Нет.

– Ты знаешь, что нас ограбили?

– Нет.

– Ты нигде, ничего не говорила об оружии?..

Жена глянула на мужа презрительно.

– Может быть, и говорила! – сказала она.

На пороге в спальню вслед за отцом появился сын Николай. Николай видел второй раз в жизни, как отец сидел на полу, в подштанниках, в истерии, в бессмыслице, в бессилии, бил голыми пятками по полу…

…Влюбленность у детей приходит иной раз с возрастом первого возникновения я, влюбленность, необыкновенное. В дом земского начальника Разбойщина пришло очередное утро. Мама распорядилась, чтоб Ипполит в этот день никуда не выходил из дома, даже на двор, – такие распоряжения длились уже несколько дней, их нельзя было объяснить боязнью простуды. С самого утра, еще до рассвета к папе приходил купец Коровкин, они запирались в кабинете, кухарку посылали за ротмистром Цветковым, но Цветков был у Верейского. Рано утром приехали во двор верховые стражники и, окруженный ими, папа уехал на пролетке князя Верейского. Тогда кухарка рассказала, что громили земскую управу и – на базаре – аптеку Шиллера, а кроме того, сожгли усадьбы Верейского и Уварова, – папа поехал усмирять «мужиков», а Шиллеры – провалились сквозь землю.

Авдотьин рассказ прозвучал громче, чем библейский гром среди ясного неба, –

Маргарита! Маргарита Шиллер!.. Тайком от всех, даже от самого себя, часами Ипполит ощущал, как он – пусть красноухий и в длинной шинели на вате – перемещался в Маргариту, – эти ощущения несли физическую сладость, они были самым лучшим в жизни, когда одно имя – Маргарита – наполняло сердце трепетом…