Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар

По Откосу дул ветер и пахнул первыми полевыми цветами, медом. Было очень хорошо под солнцем, – и все чувствовали себя неловко, трубки дипломов мешали рукам, трудно было уйти домой и в одиночество.

Поговорили с будущими курсистками. Они – сразу все в длинных и неформенных юбках – так же пребывали в неловкости. Моллас то и дело поправлял университетскую фуражку, Шиллеры насунули шляпы на носы. Иван Кошкин левую руку держал в нижнем жилетном кармане, как Виталий Аристархович Верейский. Было – как на каникулах, когда – и праздник, а неизвестно, куда себя от праздника девать… А празднеств предстояло много: обед в гимназии с «отцами города», обед у Шмуцокса, обед у Коровкина, бал в женской гимназии, бал в мужской гимназии, бал у Кошкиных, – а кроме этого даже свадьба, – женился друг детства Михаил Шмелев-Максим…

Иван Кошкин сказал:

– Отец дал мне на прогул души сто целковых…

– Я тоже имею с собою деньги, – сказал Шмуцокс.

– Может быть, пригласить гимназисток, поедем на лодке или пойдем на Козью горку? – спросил Коцауров.

– К черту! – сказали братья Шиллеры, и Иосиф добавил: – В таком случае лучше в трактир Козлова, в отдельный кабинет!..

– Не стоит, грязно и неэстетично, – сказал Кошкин. – Если выпить, я предлагаю пойти к нам в сад, в беседку, там нам приготовят закусить. Сад сейчас в полном цвету.

Пошли в кошкинскую беседку, пили, пели гаудеамус. Антон Коцауров читал блоковскую «Незнакомку». Приходил в сад Кошкин-отец, Сергей Иванович, в шлепанцах на босу ногу, в жилете, лохматый, – посидел, помолчал, послушал, сказал:

– Как, господа стюденты, коньячку в норму хватает? – а то можно еще выставить, – Ваня, распорядись, угощай коллег… Коньяк с лимоном, – он не пьянит, а сушит……

Сергей Иванович еще помолчал. Антон читал Бальмонта, –

Сергей Иванович помолчал, послушал, заговорил:

– Вы все о женском поле, я замечаю… Теперь вы народ – стюденты, обо всем можно поговорить… Берегитесь этого дела!.. Я тоже вот, молодой был, хотя уже за тридцать и в хозяйстве, – и сдуру надумал тогда плоты по Волге гонять, плоты там, беляны, костоушки, – и поехал на Нижегородскую ярмарку…… И подвернулась в Конавине мне одна такая… у меня в эту самую девицу все мои плоты, беляны и косоушки в три недели уплыли…

Студенты разговора не поддержали. Сергей Иванович выпил коньяку, помолчал, почесался, ушел. К вечеру студенты были пьяны.

С той ночи, с того гимназического масленичного бала, после которого мать пришла к Леопольду, а Иван Кошкин не пошел к Валентине Александровне и проводил домой Андрея Криворотова, – когда Андрей выпал из дружбы с Иваном и Леопольдом, – дружба Ивана и Леопольда так же иссякла. В этот вечер, пьяные первый раз в жизни, Иван и Леопольд вместе вышли из кошкинского сада. В одичавшем саду Мишухи Усачева пели соловьи и из сада пахло сиренью.

– Я тебя провожу? – сказал Иван.

– Пожалуйста.

– А может быть мы пойдем с тобою на Козью горку, посидим над рекой?., давно мы не были с тобою вместе.

Иван говорил очень приветливо, ясный, как всегда. Леопольд насторожился.

– Пойдем, – сказал Леопольд.

От реки внизу шел туман, в тумане кричали коростели. Красностволые сосны безмолвствовали. Зажглись одна звезда, вторая. В деревне Игумново запели девушки.

– Уезжаешь в Германию?

– Да.

– Рад?

– Нет.

Молчали, слушали вечер.

– Ну, вот, гимназия окончена, – сказал Иван, – первый этап жизни позади, детство и юность, – остаются еще молодость, зрелость и старость. Ты рад?

– Не знаю, нет… Я боюсь того, что будет… и боялся, оказывается, всего, что было… А ты? – тебе бывает иногда просто страшно, неизвестно от чего, но страшно… – страшно людей, темноты, самого себя, своей комнаты… бывает?..

– Нет, – и, надо полагать, к сожалению, – ответил Иван. – Если мне и бывает страшно, то только оттого, что ничего не страшно. А твою Германию я приветствую… Она тебе как раз к месту, Шиллер с братьями Моорами давно помер, разумеется, – но вся эта так называемая молодая Германия, – Шиллер, Гете, Кант, Гегель, – даже Маркс…

– Ну, а мне и это страшно. Германия вечных студентов, пива, философии и Гофмана, – этой Германии нет с Сорок восьмого и с Семьдесят первого годов, – осталась Германия Гогенцоллернов, моего папахена и Марксовых внучат, социал-демократов… Ницше – и тот переселился в 907-м году к вам в Россию, ты же в честь него полируешь ногти, занимаешься гимнастикой и… – Леопольд не договорил, смутившись.

– И?.. – спросил Иван.

– И с четырнадцати лет, начав вместе с нами, – помнишь, мы хотели ограбить человека и наткнулись на конторщика с отцовской фабрики?.. – я хочу сказать, Кошкин, что вместе с нами позаботившись об отказе от совести, при помощи отца с четырнадцати лет ты имеешь любовниц только для здоровья, а для души… Сколько гимназисток плакало от тебя? – и не от тебя ли бросилась под поезд Анна Гордеева?..

– Ну, а ты? – спросил Иван и очень ясно улыбнулся?.. – Молчишь?.. Говори тогда обо мне, я же сказал, что мне ничто не страшно…

Леопольд не ответил.

– Неужели тебе не страшно?.. – шепотом спросил Леопольд. – Ну, вот, сегодня, в одиннадцать часов семнадцать минут, – я нарочно посмотрел на часы, – началась самостоятельная жизнь, – ты ее видишь?

– Нет, – ответил Иван, – или – по совести, очень хорошо вижу, – инженер, миллионщик, бабник, сукин сын и – полированные ногти… и – чтобы шелковое белье… Ну, а ты?

– Я уже ответил.

– Я не об этом… Ты говорил обо мне и Гордеевой, – а ты-то сам?.. Мать едет вместе с тобою в Германию?

– Да.

– Что у тебя с твоей матерью? – Ты не бойся. Со мной не страшно. Я не Андрей Криворотов. А в наших местах нет ничего тайного, что не стало б явным… – Говори о матери.

Туман от реки застилал луга. Запахло сосною, и чуть зашумели вершины сосен. Леопольд молчал.

– Не хочешь говорить?

– Не могу. Поэтому-то мне и страшно…

– Так!.. – сказал Иван, – но поэтому-то, быть может, страшно и мне, я все знаю. Говори. Помнишь, тогда, на масленице, – когда Андрей хотел застрелиться… Это было связано с тобою, я знаю.

– Не надо об этом… я не могу. Поверь мне во всяком случае, что я ненавижу отца – и еще больше, неизмеримо больше ненавижу мать… Поэтому-то мне и страшно!

Замолчали.

– Тогда ясно, – иронически сказал Иван, – теперь уже не мать твоя любовница, а ты – любовник матери, не она тебя устраивает, а ты ее устраиваешь, – или как там? – ну, ей так удобно и нравится…

– Как можешь ты так говорить?! – воскликнул Леопольд.

– А чего ж особенного церемониться? – Мне же не страшно даже правду говорить, вот и все!..

Леопольд поднялся с земли, чтобы идти домой. Абитуриенты возвращались в город молча.