Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар

На столе и на окнах в комнате Анны стояли громадные букеты сирени, в стеклянных банках и в ведрах. За тем самым столом, за которым некогда Андрей Криворотов с Леонтием Владимировичем Шерстобитовым зубрил таблицу умножения, сейчас опять сидел Андрей, когда постучался Кошкин. Анна вернулась к Андрею, когда Кошкин ушел.

– Ты слыхал?

– Да.

– Какой негодяй!

– Не единственный…

Анна писала, когда пришел Кошкин, Андрей сидел около, отдыхая. Вернувшись, Анна стала продолжать писание, письмо Климентию Обухову, – в этот час Климентий уходил или ушел уже в ссылку, – прошлым рождеством Андрей ездил на свидание к нему в Екатеринбург. 4-го апреля прошлого года – в 1912-м – над рабочей Россией прогремели залпы Ленского расстрела. Это началось в той жестокой и иронической «случайности», которая вскрывает закономерности. В жилом бараке на Андреевском прииске жена рабочего Завалина увидела в своей кошелке вместо коровьего мяса, купленного в приисковой лавке, лошадиный половой орган, сунутый вместо мяса приказчиком из приисковой лавки. Был обеденный час, люди ели, – люди перестали есть, иных затошнило, – конина – и тухлая конина – оказалась во многих кошелках. Это стало началом «случайностей». Рабочий Онучин, взяв «мясо», пошел с ним по рабочим баракам. Кроме Андреевского прииска в тот же день остановились – Ильинский прииск, Александровский, Федосьевский, Утесистый, Ново-Васильевский, Нижний Стан, – стали Надеждинские мастерские, – через несколько часов стал Константиновский прииск. Бастовала, протестовала вся Ближняя Тайга. Рабочие писали требования по начальству – небольшие требования, – люди хотели жить, работать и есть по-человечески. Вспомнилось все. Вспомнились каждогодние осенние расчеты и «наемки» вновь, когда люди неделями ничего не получали, стоя у конторских окошек. Вспоминался одиннадцатичасовой рабочий день и «будилка», то есть хожалый, который поднимал рабочих на работу плетью. И штрафы. И карандаш управляющего Белозерова, когда «если хорошо очинён карандаш, хорошо запишет расценку, если сломан – ничего не запишет». И талоны, конечно, ибо только талонами и ни рублем денег – в приисковую лавку – расплачивалась администрация. И расчетные книжки, которых не было. И администраторское мордобитие, которое было. И женская доля, то, как семейных вообще не брали на работу, а если брали, то с условием, –

– Пришли-ка жену, мы на нее поглядим!.. И, если женщина была красивой, мужа брали на работу с тем, что жена будет ходить на постирушки к холостому начальству. Вспомнили жену рабочего Лежаева; беременная, она лежала в больнице; больная, она впала в бессознание; потерявшую пульс, ее снесли почему-то в ледник на лед; ночью на леднике она очнулась и родила, кричала, должно быть, не докричалась, завернула ребенка в свое платье, выбралась из ямы, доползла до двери; дверь была заперта; ее нашли утром замерзшей вместе с ребенком… Люди хотели человечески жить и работать не на штрафы, существовать без талонов и не есть падали… Администрация потребовала зачинщиков, чтоб их арестовать, – «зачинщиков» не выдали. Забастовка тянулась больше месяца. Министр торговли и промышленности телеграфировал 7-го марта командующему войсками Иркутского округа:

«…крупнейшее золотопромышленное предприятие, и для защиты желающих идти на работу, прошу ваше превосходительство, не признаете ли возможным озаботиться усилением воинской команды…»

Директор департамента полиции его превосходительство Белецкий телеграфировал начальнику иркутского жандармского управления:

«…предложите непосредственно ротмистру Трещенкову немедленно ликвидировать стачечный комитет…»

Стачечный комитет ленских рабочих состоял из ссыльных большевиков. Стачечный комитет был неуловим. «Желающих идти на работу» – не было. Русско-английское золотопромышленное общество «Лена-Гольд фи льде», хозяин приисков, хозяйничало уже не теми «патриархальными» способами, когда земский начальник Машкевич и пристав Левкоев пороли Алексея Николаевича Широких. Да и рабочие были не те. Телеграммы директора полиции Белецкого и его превосходительства министра Тимашева доказательств не требовали. Жандармский ротмистр Трещенков, «охранявший» рабочих на приисках, – 4-го апреля утром, когда рабочие шли с петицией ко вновь приехавшему прокурору, – отдал приказ – стрелять!.. Стреляли по безоружной толпе. Убили двести семьдесят человек. Ранили – двести пятьдесят. Ротмистр Тимашев издал приказ:

«Настоящим довожу до сведения бывших рабочих Ленского товарищества, что всякие переговоры отныне закончены и что мною, как начальником полиции Витимско-Олекминского района, никоим образом не будут допущены какие-либо насилия, разгромы магазинов, поджоги, порча механизмов и разного рода сооружений, а всякие попытки в этом направлении будут самым решительным образом подавляться».

Расстрел пятисот человек жандарму не казался «насилием»…

Климентий Обухов и Дмитрий Широких, – их немного осталось в заводско-рудничном подполье. Надо было работать, очень много работать – и за себя, чтобы иметь кусок хлеба, и за всех, чтобы не погибнуть, не сдаваться, не отступать. У Климентия было очень мало времени, – и особенно дороги были поэтому вечера у лампы, у книги, с другом и братом Дмитрием; Дмитрий ложился на кровать, руки за голову, Климентий читал вслух; это было священнодействием – приобретение знаний, – Климентий не замечал, что большие знания, чем от книг, ему давала жизнь, знание человеческих отношений, знание того, как добывается кусок хлеба и что он значит для человека, знание человеческих характеров и того, что движет этими характерами.

И был такой вечер, когда Климентий читал вслух Дмитрию. В оконце Климентия условно светила лампа и условно опущена была занавеска, чтобы в окошко могли постучаться – с такими ж, примерно, словами, как сам он, Климентий, приехав сюда, постучался к Фоме Талышкову. И в окно постучался – товарищ из Екатеринбурга. Это было запоздно уже. Товарищ рассказал о Ленском расстреле. Леса на Лене и на Урале росли одинаковые, – оторванность от мира и зависимость от заводчика на Лене были никак не меньшие, чем на Урале, тысяча верст пешего хождения, – и тем не менее рассказом товарища уничтожались пространства. Они вышли на улицу, товарищ из Екатеринбурга, Климентий и Дмитрий. Была ростепель, таял и проваливался под ногами снег. Была черная ночь. Климентий постучал в окошко напротив, – в окне появилась нечесаная голова, вспыхнула спичка. Дмитрий стучал в соседнее оконце. Там и тут загорелся свет в оконцах. Климентий, один, пошел в гору, на Напольную улицу, внизу в домах вспыхивали огоньки, вслед Дмитрию, вслед Климентию вспыхивали огоньки на горах. Извозной улицей Климентий повернул к директорской конторе. На площади стоял громадный и бронзовый памятник Демидову, князю Сан-Донато тож. По улицам, к площади, к памятнику, одиночками и небольшими группами шли молчаливые и суровые люди, – у памятника выросла тысячная и безмолвная толпа рабочих. Ночь была очень черной, весенне-сырая. Внизу на заводе и вверху на горах у рудников загудели гудки – тревогу. Товарищ из Екатеринбурга нашел Климентия; руки Климентия были в карманах, кулаки сжимались в ненависти, и каждый шаг Климентия был таким, точно он, отрывая ногу от земли, поднимал вместе с сапогом берковцы, – пространства не было. Климентий реально видел кровь ленских товарищей, растекающуюся по талому снегу. Товарищ из Екатеринбурга сказал: