Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар

Загудел паровозный гудок, прогудел, и стало очень тихо. Забастовка – началась. Шумел дождь. Климентий стоял у открытых ворот. Мимо шли серьезные люди. Из паровозов высыпали шлак, глушили топки, шлак сыпался золотыми искрами. Климентий смотрел в мокрую темноту, куда уходили люди, и видел всю Российскую империю, где по всем железнодорожным путям громадная армия железнодорожников останавливала поезда. Он не думал о том, что где-то, совсем близко и тем не менее в громадной' глубине его сознания и его сердца лежит высокая гордость за отца, который громко позвал товарищей к революции, к действию…

Депо пустело. У ворот стали дежурные. Отец, Воронов, Леонтий Шерстобитов долго не выходили из конторки и, вышед, пошли на станцию, в дежурку, не заметив Климентия. Климентий отлично понимал, что дела их гораздо важнее, чем наблюдение за ним, – и был горд, что он также в этих делах. Климентий был один и чувствовал себя со всеми, ему совсем не требовалось задерживать на себе внимание.

В тот день по всей России забастовали железные дороги.

В полдень в тот день на холмах за Чертановом черным дымом загорелась, заполыхала усадьба графа Верейского.

Через станцию Камынск железнодорожники пропускали лишь воинские эшелоны с Дальнего Востока, отвозившие демобилизованную армию. В офицерские вагоны приходили люди в коротких мастеровских куртках, в-картузах, низко спущенных на глаза; приходившие предлагали офицерам сдать оружие, – иначе эшелоны дальше не пойдут, а оружие будет отобрано при помощи тех же солдат, которые спешат на родину в эшелонах. Офицеры оружие сдавали. Поезда уходили. Затем, к вечеру на станцию прискакали все двадцать пять бабенинских казаков, – казаки выстегали двоих рабочих, сидевших в буфете первого класса и рассказывавших, как офицеры пугались дружинников. В этот час в железнодорожной сторожке, в версте от станции сидели – Воронов, Артем Обухов, Соснин, грелись у железной печки, в картузах, низко опущенных на глаза. Печку топил Климентий. Пришел рабочий Цвелев, сказал:

– Казаки на станции, шарят, двоих отстегали.

Бывшие в сторожке поднялись, вынули из-под лавки шашки, револьверы и пошли в сторону от шпал, дальше от станции, в поле, в темноту. Климентий засунул по револьверу в оба кармана штанов. В темноте расстались. Воронов и Цвелев вернулись в сторожку, дежурить.

– Если понадобимся, – сказал Артем, – знаешь, где найти, там и Леонтий…

– Ээх, мне бы казацкую винтовку, я бы им показал, как людей пороть!.. – сказал Цвелев, уходя к станции.

Все время хлестал косой дождь. Опять шли холодным полем по глине. Впереди был кромешный мрак, сзади горели станционные огни. И из темноты, точно из-под земли, в двух шагах выросли два человека.

– Кто идет?! – крикнули из темноты.

– А кто стоит? – спросил Артем Обухов. Из темноты крикнули счастливо, –

– Артем, Обухов, – ты?!

– Я.

– Со станции?

– Со станции.

– Григорий Васильевич, учитель, – неужли ж и ты?! – вот бы раньше-то знать! – неужли ж – ты?!

Из темноты подошли вплотную староста Сидор Наумович Копытцев и Иван Лукьянович Нефедов.

– Со станции? с забастовки? – спросил весело староста и приказал Ивану Лукьяновичу: – Ванюша, вот они, видишь, офицерские сабли несут, – открывайся вчистую!

Иван Лукьянович присел, прислушался, приклонился к земле, чтобы от земли оглядеть горизонт, нет ли кого чужого поблизости, – и от земли зашептал счастливо:

– Видели, Уваровка сгорела? – мы сожгли, я!.. Сгорела Уваровка, тю-тю, – мы, я!.. А как стемнело, – сюда пришли. Наших тут – все поле, и чертановские, и одинцовские, и игумновские, со всех сторон станцию караулим, – кто пойдет со станции с офицерскими саблями, значит – свои, забастовщики… Значит, открывайся им и спрашивай. – Иван Лукьянович поднялся с земли, голос его отвердел. – Сожгли. Дотла. Не спорюсь. Одно удовольствие клопов морить! – голос повеселел в радости. – Я тебе скажу, Артем Иванович, откроюсь, и тебе тоже, Григорий Васильевич, – вот бы знатье. Мы к доктору ходили, – вас искали. Нам спросить надо. Без городских обойтись нельзя, на кого налечь, за кого заступиться, – кому земля, кому хлеб, – чтобы сообща нам. Мы в трактир своих людей посылали, в управу, к Молдавскому, – вас искали, чтобы сообща. Вместе нам надо, – потому, – сожгли барина, не спорюсь, удовольствие, – однако комара с одного бока дымом выкуришь, он на другой бок тебе сядет. Надо его еще в самом пруду изничтожить, под корешок… Вы скажите нам, давайте вместе. Скажете?

– Скажем.

Тогда Сидор Наумович присел к земле на корточки, оглядел горизонт и свистнул в два пальца, громко, конокрадским посвистом.

– Что ты делаешь? – крикнули сразу Артем Обухов и учитель Соснин.

– А я своих собираю, они тут в поле лежат, станцию стерегут. Вы не бойтесь. Ежели тут в нашем поле чужой кто затесался либо даже все исправниковы казаки заехали, – так наши с вилами, мы их в темноте на нашем поле всех переколем… А собираю я всех, чтобы все сразу слушали, без спору.

Из темноты собирались крестьяне. Они подходили бесшумно, точно вырастали из-под земли, с разных сторон, с топорами, с вилами, косами. Они были священнодейственны. Они стали кругом. Рядом с Климентием стал Ванятка Нефедов, как незнакомый.

Учитель Григорий Васильевич Соснин заговорил:

– Иван Лукьянович правильно сказал, – выкури комара с одного места, он на другое сядет, – сожгли помещичью усадьбу, помещику в банке ссуду дадут, он новую усадьбу построит, а деньги взыщутся с кресть-

Климентий пошел за отцом. Опять Климентий оставался на посту, когда отец уходил в соляной амбар, – караулил. Проехал на велосипеде к амбару Леонтий Владимирович, прошли пешком Илья Ильич Стромынин, две работницы с фабрики Шмуцокса и две коммунарки, Горцева и Волгина…

На второй день Андрей застал Климентия дома. Климентий спал на печи, а был уже двенадцатый час.

Андрей едва растолкал Климентия, сидел в шинели у окошка, пока Климентий умывался.

– Ну, здравствуй? – сказал Андрей.

– Здравствуй.

– Где ты все пропадаешь? – Дождик, я к тебе вчера приходил, книга у меня есть новая, я хотел с тобой на Марфин Брод сбегать, посмотреть на забастовщиков, – казаки не пустили, – видел, как Клавдию Колосову, Анютину маму, нагайкой били… Я тебе скажу, домой пришел, никому не говори, – зуб на зуб не попадал, как их били… Мама говорила и будто бы это Никита Сергеевич сказал, – революция это гроза, которая все освежает… ну, как гроза, – перед ней шума нет, душно, пыльно, нечем дышать, а пройдет гроза, шум, гром, молнии, ливень, – и воздух другой делается, все освежается и все легко дышат…

– Кто освежается, а кто и нет, – сказал Климентий.

– Это, наверное, в Москве гроза, – задумчиво сказал Андрей. – Где ты-то вчера был?