Всеволод Иванов - Кремль. У

— Сватать пришли? — сказала она. — У меня столько женихов перебывало, и вот ведь и сестру из комнаты не выселишь, а у нее или подруги, или тоже женихи, и постоянно про любовь говорят.

— Нет, мы вас пришли пригласить на вечеринку. Нам нужно поближе познакомиться. Знакомство в своем доме, где вы находитесь среди своих вещей, не есть в сущности знакомство с характером человека, надо увидеть человека в незнакомой обстановке с незнакомыми людьми, только тогда его поймешь целиком.

— Куда же вы поведете? Меня легко уговорить.

— Мы думаем пойти в Петровский парк.

— В Петровский парк? — переспросила она с удивлением.

— Да, а предварительно пошатаемся по Смоленскому рынку. Любите ли вы рынок? Я люблю. Приглядываешься к лицам, встречаешь знакомых и вдруг — уйдешь не туда, куда нужно.

— Позвольте, но какой же рынок в 11 часов ночи?

— Хотят открыть ночной рынок. Он же существует, рынок преступлений и убийств.

— Не-ет, — она посмотрела на него с презрением, она словно бы вспоминала, я не придавал особого значения его болтовне, да и она тоже, но тем не менее, она слушала напряженно, всем телом.

— Нет, я не пойду с вами в Петровский парк. Я не люблю вообще Петровского парка.

— Однако, вы в него когда-то ходили.

— Ах, поймал, поймал! Ну да, ходила и буду ходить! Подумаешь, беда!

— И стоило, стоило столько несчастий терпеть. Вот здесь ожегся, и здесь спалил, и глаз подбитый, бедный, и все ради того, чтобы узнать, ходила ли я в Петровский парк. Нет, не ходила. Угадала, прямо с рынка, решила проследить за торговцем, вдруг вспомнила, позвольте — и сама напугалась.

— Вы ли вспомнили?

— Нет, не я.

— А кто?

— А ты кто такой? Агент?

— Нет, я ваш жених.

— Совершенно верно, но разве агент не может быть женихом? Забыла, кто вспомнил.

— А это очень важно?

— Разве важно? Ведь только напугали.

— Однако, испуг им тяжело достался. Да не напугали.

— Ну, говорят вам, напугали.

— Позвольте, но почему же идет слух о короне американского императора. А вдруг вы нашли корону.

— Неужели она есть? Вы знаете, я бы много жизни отдала, чтобы хоть померить корону. И неужели так-таки и делается руками вот таких людей корона? Ведь это ж были пустяковые люди.

— Но вы их любили. Женихи ревнивы, и мне хочется знать. Вообразите, что я это из ревности сделал, чтобы узнать, любили ли вы их.

— Интересно, откуда и как вы могли узнать?

— А я намекал. Вот здесь, грубо. Я вам всем говорил одну фразу об одном предмете, и неизбежно всех, кто ни участвовал, возмущало это, но так как при повторении одной фразы вы бы легко могли понять, то я и возмущал всех, дабы дать всем возможность не сговориться между собой, и не встревожиться, и не расстроить поимку вас. Конечно, память у вас слаба, да и в конце концов, что это за дело, оно приобрело только значение, когда всплыла легенда о короне, когда подумали, что корону утащили вы и обратили все усиленное внимание на вас и начали воздействовать на вашу сестру, но никто не догадался, что ваше истинное призвание быть матерью и только тому человеку вы откроетесь, который будет отцом вашему ребенку.

— Но с чего вы взяли, что я хочу быть матерью? Правда, я соглашусь быть вашей женой и матерью, если хотите, но никакой короны у меня нет. А как же будет, вот узнал, что же, если любишь, значит, не выдашь. Сколько за это припаять могут?

— Да годика три-четыре.

— Двадцать пять лет будет почти. Неинтересно. Конечно, лучше быть матерью.

— А братья не участвовали?

— Валерьян и Осип? Нет.

— Вспомните.

— Ну, я все отлично помню о братьях. Мне ли не помнить.

— Следовательно, кого вам больше жаль — братьев ли, которые потеряли влияние, так как я их запугал, и то, что вы остались одиноки и почувствовали во мне какую-то силу, которая чем-то похожа на силу братьев, и ужас, внушаемый ими, который исказил и мое лицо, что вам и понравилось, хотя именно это раньше мое лицо вам и не нравилось, или я, подлинный Матвей Иванович, 27-ми лет, которого вы любите и соглашаетесь быть его женой?

— Вы, Матвей Иванович. Зачем вы этого чудака привели с собой и при нем я должна вам объясняться в своей любви.

Она засмеялась.

— Я уже понимал, когда впервые шел сюда, не в вашу комнату, а к вашему дому, что любовь наша будет несчастна. И вот теперь вышло так, что я должен отказаться от любви. Я не могу ее купить.

— За кого?

— За ваших братьев. Они были там?

— Нет, их не было. А впрочем, были. Были. Вот и нет братьев. Теперь принимаете любовь?

— Нет, торг продолжается.

— Мы привыкли торговаться.

Она встала.

— Что же мне, подушку брать, одеяло, а зубной порошок?

— Повторяю, я не агент.

— Ну, тогда бегите скорей в милицию.

— Нет, я думаю, что судить вас будут только двое: я и Егор Егорыч, и заранее можно сказать, что приговор будет оправдательный. Вы говорите, что ничего в комнате не было взято. Я вам верю. А Мазурский был с вами?

— Нет. Его зря арестовали, да и освободили.

— Совершенно верно. Никто не знает, что вы были. Но преступление состоит в том, что люди сошли с ума.

— Да я их и не любила вовсе.

— Я думаю, что вы поможете их вылечить, вы знали лучше, чем кто-либо, их характеры и стремления. Почему не осталось ни одной записки?

— Я не люблю писать, да и братья не велели. Раз вы меня освободите, мне наплевать, мне только сидеть не хочется: молодость пройдет, да и мода на короткие юбки, а у меня ноги хорошие. Видите? — Она показала ногу. — Только я не пойду в больницу, я не люблю сумасшедших, я про вас тоже думаю, что вы сумасшедший.

— Вы их разлюбили, когда узнали?

— Да, до этого они мне нравились, а теперь могу сказать правду, поскольку вы отказываетесь от меня. Пускай. Доктор придет ко мне на квартиру или в коммуну? Я на Урал поеду! Чего вы на меня уставились? — обратилась она ко мне.

Я не вытерпел:

— Да вы просто дрянь! — воскликнул я.

— Ух, ты, какой умница! Расскажи анекдот.

— Пошлая и пустая дрянь!

— Ну где тебе в ругани с моей мамашей сравниться! Ну, я спать хочу, еще братья могут прийти, они очень интересовались нашей беседой; вы чай пить приходите, я это в дружбу не люблю играть, что это за дружба, но у меня подруг много, может быть, какая и понравится, я вам очень благодарна, доктор, за внимание. — Она повернулась ко мне. — А ты просто блин прокисший, осудитель нашелся. Вот понимающий человек. Если б они не сошли с ума, я б у них корону достала, я одному из них очень нравилась, он косы любил, я даже отрастить хотела, на гитаре играл и пел «Очи черные»…

Доктор взял меня под руку. Не успели мы выйти, как свет в ее комнате погас. Доктор сказал шепотом, ведя меня в темноте:

— Это самая страшная женщина, Егор Егорыч, из тех, какие могут существовать. Ее отличительный признак — безволие. Она прилипает к вам, едва увидит в вас большую силу, чем обычно. Вот она на вас смертельно обиделась за то, что вы ее выбранили, но не брань и плохое слово ее обидели, а то, что человек обругал, который ею повелевать не будет. Ей, сейчас, после того, как внезапно разоружены братья, необходимо иметь повелителя, и она погонится за мной. Думаете, она свет погасила потому, что боится, что придут братья? Да нет, она, видите, с какой легкостью их выдала, она их ненавидит и презирает, единственно, кого она уважает, — это меня и дядю Савелия. А видите, как она мне доверилась? И она уверена и будет спать спокойно, что я ее не выдам. Это страшная и притягательная сила, Егор Егорыч. Видела она, как я вас взял под руку?