Всеволод Иванов - Кремль. У

— Слышал я, слышал и даже видел, у меня есть такой бинокль удач, я завистлив, иду на удачи, так вот о твоих я слышал. Очень хорошо, но только не закуси палец, как приятельница моей обезьяны.

Он любил начинать всегда с притч, или из своей жизни, или из жизни своей обезьяны, которая, судя по его словам, была очень словоохотлива. Вавилов с тихим удовольствием спросил:

— Интересно, почему это она закусила палец?

— А вот почему, — сказал он, докуривая папиросу и выбирая бумажку, которую он мог бы закрутить. — Жила моя обезьяна в последнюю революционную войну где-то в афганистанском оазисе. Жили они тихо и мирно и услышали о войне в нашем Союзе, а рядом с ними работало стадо слонов. И надоело этим слонам работать, и захотелось им, видишь, выбраться в Советскую Россию, чтобы повоевать. Они, слоны то есть, очень преследовали обезьян, — а у одной обезьяны было много опыта, но ее в предводители не выбирали. Вот она спустилась к слонам и говорит: «Я, говорит, вас могу провести в Советскую республику». Слоны согласились, побрели ночью, посадили ее на загорбок и пошли. Идут, идут, долго ли, коротко ли, скоро ли, много ли, но пришли они в небезызвестную пустыню Кара-Кум. Оказывается, они кругом в песке и в жаре. И говорит им обезьяна: «Вот, говорит, я вас и надула, увела от своих обезьян, вы в пустыне сдохнете, а они меня предводителем выберут». Ну, слоны давай хохотать. Она их спрашивает: «Над чем вы хохочете, наконец?» Они отвечают ей: «Допустим, мы издохнем, но ты-то сама как выберешься?» И, поняв в точности свою сформулированную мысль, они захохотали с таким громом, что обезьянка от их смеха издохла.

— Так, — сказал Щербина, — а как же твоя обезьяна узнала и не можем ли мы над ней хохотать?

Ложечников закурил папироску, понюхал табак:

— Я думаю, обезьянка, как и все мы, жаждала бессмертия и перед тем, как издыхать, написала соответствующий доклад в соответствующее учреждение; он шел долго, по инстанциям, пока не дошел до теперешней цели. Я думаю, — внезапно сказал он, — пора тебе и поймать вора, поскольку ты заботишься о культурном поднятии масс и поскольку из этого можно организовать полезную для жизни кампанию.

Все оживились. Они подтвердили, что наблюдается исчезновение пряжи, и если удастся ему проследить — это хорошо. Но С. П. Мезенцев и иже присные с ним тесно связаны, и вот если пустить Пицкуса — Длинное ухо, он соберет сведения, подтвердит их — и секрет только в том, что надо Пицкуса уговорить собрать сведения о приятеле, и только Вавилов может это проделать.

Литковский понес, как обычно, что как это важно и как газета может оказать содействие, и Ложечников сказал:

— Задача газеты проверять факты строго известные, а не вводить читателей в заблуждение.

Литковский обиделся и начал спорить. Ложечников сказал Вавилову:

— Я тебя, уже если на то пошло, познакомлю с одним человеком. Я его берег для случая, он давно мне раскрылся. Ты завтра приходи к концу смены, и если ты сможешь до моего человека дойти, а также до Пицкуса, то сей известный предмет откроется тебе во всей своей прелести. Я не знаю, кто он, но он объединяет. Мы не можем обыскивать пролетария, но ты вывернись.

С. Гулич согласился сходить с запиской к Клавдии, как его подсылали. Он мечтал попасть в Дом общины, который теперь принадлежал Агафье. Ему показалось мало того, чтобы сходить к Клавдии с письмом, в котором лежало только два червонца и которая из гордости поняла бы так, что хотят купить ее любовь не за пять червонцев, и хотят сыграть на ее гордости, и она взяла бы и затем, продавшись, разорвала бы деньги, и побежденный С. Гулич разболтал бы ей все, и она пришла бы, хвастаясь, и тогда бы выдала тайну. Но С. Гулич соскучился в Москве по Кремлю, он не знал, кто такая Клавдия, и думал, что его испытывают счастьем, и он, когда приятель позвал его на кулачки, присовокупляя, что из губернии приехали десять наборщиков и неизвестно, на чью они сторону перейдут, то С. Гуличу, который считал своей необходимостью теперь защищать Кремль, захотелось драться.

Е. Рудавский тоже пошел на драку, но так как он тоже думал об Агафье и ему казалось, что к запруде идут все, — он решил пойти, побеседовать и выразить сожаление, что И. Лопта не нашел в себе силы другими возможностями поддерживать общину.

Е. Рудавский, разговаривая с Агафьей, в разговоре своем упомянул о том, что С. Гулича он видел весьма оживленно размахивающего кулаками и идущего на стенку. А. Сабанеева он тоже видел — и тот тоже убитый, что не знаю, сможет ли он драться.

Агафья посмотрела на [Рудавского] пристально и сказала:

— Я век тебя не забуду и смогу вознаградить так, как ты, наверное, и не мечтаешь, — я поручаю тебе привести С. Гулича, так как он необыкновенно важен и необходим для общины.

Е. Рудавский ощутил такую смелость и легкость, каких он не чувствовал давно; он поспешил, несмотря на то, что подле Дома общины шептались старики и старухи. Драка уже шла вовсю. А. Сабанеев подначивал наборщиков, которые смеялись над потерянной им смелостью, он с ними выпил с утра — и кричал, что если бы ему оружие, он показал бы, что такое гражданская война!

Кроме того, Агафья сказала:

— Егорка Дону хочет убить актера, убийство это вредно для интересов общины, так как смерть должна быть более или менее нормальной, и убийство актера, видного человека, вызовет внимание губернии к тем событиям, которые теперь имеются и которые должны бескровно совершиться в Кремле. Актер провел совершенно провокаторский вечер, пользуясь прикрытием дома профессора, и теперь трудно уничтожить следы его рассказа. Я думаю, что Егорка Дону любит Верку, и возможно, что он перекинет свою ненависть на тебя, Рудавский, и вообще тебя ждет много ненависти, имей это в виду.

— Я не боюсь, — сказал гордо Рудавский.

— Это хорошо, что не боишься, а не откажешься ли ты совершить еще маленький подвиг. Иди к стенке — и останови. Я не знаю, как можно влиять на дерущихся, — словом, едва ли.

Рудавский отозвал Верку в сторону; неподалеку от нее стоял Е. Дону, который выискивал горящими глазами актера. Рудавский сказал, что он слышал, что Е. Дону хочет жениться на Верке. Верка мечтала о замужестве и церкви, ее этот брак прельстил больше всего — и об этом Рудавский сказал. И, воодушевившись тем, что подвиг его пошел так легко и плавно и Е. Дону мгновенно перевел на него глаза, и тем, что Верка высказала мысль, чрезвычайно ее утешившую, что Агафья — это она ее сосватала, и в голосе ее послышалось огромное восхищение пред Агафьей и тем, что его, Рудавского, ждет в конце его жизни какое-то необычайно блестящее возвышение, к которому он себя сейчас почувствовал не только способным, но и призванным, — все это заставило его схватить огромный березовый кол с корой, шелушившейся веселыми и желтыми колечками, и, махая этим колом, он кинулся в толпу и крикнул почему-то: «Тёмно!» Если бы он крикнул «Стойте!» или что-либо подобное, то дерущиеся едва ли бы остановились, но он крикнул именно «Тёмно!», и на него посмотрели, и он тогда крикнул, восхищаясь и своей смелостью и своей находчивостью: