Всеволод Иванов - Кремль. У

Е. Рудавский вдруг ощутил легкое и теплое колебание всего тела, необыкновенно большая волна радости овладела им. Он прислонился к двери и, почувствовав ее холод, замер. А. Сабанеев выпустил в него все патроны, а затем ушел, кинув к ногам его револьвер. Он так и остался стоять, прислонившись к своей двери, грузно опираясь на кол. Наган лежал подле его ног. Люди шли мимо, но большинство пьяные, видели грозную фигуру человека, охранявшего свой дом, и сторонились его. Прошло мимо него много хулиганов, а затем дело выяснилось только тогда, когда впавший в отчаяние А. Сабанеев, ожидавший какого-то огромного наказания, пошел и заявил на себя в милицию. В исправдоме его научили говорить, что убил он по пьяному делу, плохо помнит, а вообще он очень любил Е. Рудавского, который был хулиган и драчун и кинулся с колом на стенку. Первой к трупу Е. Рудавского пришла Агафья. Она холодно посмотрела и поцеловала его в покрытые инеем губы — и сказала: «После всего мы его похороним за счет общины», — и его понесли милиционеры.

[Вавилов] сам пришел к выводу без разговоров с Ложечниковым, что ему необходимо побороть в себе страх кражи — и он стал прилагать к этому все усилия. Пицкус, после его победы над Колесниковым, перешел окончательно к нему. Вавилов пошел к Ложечникову, но тот задумчиво раскладывал на окне листья табака, принял его сухо — и все был недоволен собой, что вот, знаю, что зимнее солнце не сушит, а все-таки сушу! Больше он ни о чем не желал говорить.

Вавилов понял, что он должен надеяться на свои силы. Ему сообщили в ячейке, что он должен выступить на показательном процессе против С. П. Мезенцева. Он зашел к Колпинскому, он его пленял тем, что все говорил о болезнях, читал какие-то журналы — опять у него сидел веселый док тор. Они говорили со странной любовью о болезнях, — и Вавилов слушал их с удовольствием и надеждой. Ему опять стало казаться, что он болен, что ему не стоит ничем заниматься и что не лучше ли ему полечиться. Он тоже, со сладострастием, проверил, что Груша очень нежна к Колпинскому.

Колпинский сказал, что с этим делом едва ли что выйдет. Рабочие опять начнут воровать. Они возвращались с катка. И гордость Вавилова слегка была задета. Они вышли на площадь перед Храмом Петра и Павла посмотреть, как Осип Петров, один из «пяти-петров», снимает крест.

Осип, чувствуя страх и омерзение, — он был даже религиозным человеком, — закладывал петлю. Ветер был холодный. Осип виден на огромном пространстве. Яркими пятнами плыли купола Кремля. Петля закреплялась; особенно трудно было завязывать веревку. Внизу стояла толпа; в первый день ему было страшно, но вот уже неделя, как он лезет по шпилю: братья хотели начать корчевание — и пригласить рабочих-сезонников. Он полз железной лестнице; вылезал на холод, и самое страшное было лезть по этой лестнице; но как только он привязывал себя, так он начинал бояться, — и самое страшное было отвязывать себя — и спускаться по лестнице.

В темноте, когда он вылезал и старичок тащил его к жаровне с углями, он чувствовал страх и тяжесть во всем теле. Он старался только усесться, дабы ощутить и пощупать пыль на доске, холодную пыль, всегда и каждый раз принимаемую им за землю. Он почувствовал озлобление — радостное, — когда железо креста завизжало под его рукой. Он пилил — он делал свои крестьянские движения и ощущал уверенность во всем теле, ту уверенность, которой у него не было и которой он не знал, получит ли когда, впервые не видя и не злясь, и только по урокам старичка актера, который искал страшно популярность и всем твердил, что это делает он, К. Л. Старков, но ему не верили и думали, что у него все выдумки, а главное выполнение принадлежит Осипу Петрову.

О. Петров прикрепил к шпилю длинный шест с блоком на конце — и в блоке уже был конец веревки, по которой он думал спускать крест. Он прикрепил, взял пилу и посмотрел вверх, как он смотрел всегда, когда начинал пилить деревья. Ветер играл снегом в горах.

Вавилову было противно, что Груша незаметно прижалась к нему, но тотчас же отошла. Колпинский пугал его болезнями, что ему не стоит идти в Кремль, дабы завязывать хорошие отношения, и не стоит готовиться к выступлению. Он его слушал с удовольствием и с неприязнью смотрел, как и лезет на шпиль собора жадный Осип Петров.

Он вдруг разозлился на себя и на то, что поддакивает всегда Колпинскому, и он вдруг, даже не зная почему, спросил:

— А как вы думаете, пройдет мой проект, если мы служащих, которые не так отстали, как рабочие, переселим в Кремль на квартиры, предварительно, конечно, произведя там соответствующее обследование?

Колпинский чувствовал здесь какую-то ловушку, так как все время направлял мысли Вавилова на выявление его желаний и боялся, как бы не проболтаться о Зинаиде, в чувствах к которой он видел себя с ним соперником, но он быстро вошел в обычный для него энтузиазм; накидывая цифры на пальцах, он стал подсчитывать:

— Вполне возможно, и почему раньше не приходило нам в голову? Груша смотрела с грустью на крест и никак не находила в себе восхищения работой О. Петрова:

— Я знаю почему.

Он посмотрел на нее испуганно. Пицкус носился чрезмерно. Вавилов побывал у Трифона Селестенникова, и так как тот был упорно помешан на том, что необходимо ввести в Кремль машины и вообще его индустриализировать, — он написал по сему даже проект, он сказал Вавилову, что, по его мнению, С. П. Мезенцев продавал пряжу в Кремль — и странный блеск ненависти мелькнул в его глазах, и он сказал:

— Дело едва ли обошлось и помимо моего отца.

Вавилов, изнеможенный припадком мнительности и тем, что не осмелился сказать архитектору того, что он хотел сказать, — вяло прослушал его и согласился идти в Кремль. Затем пришел Лясных и сказал, что мадам Жорж будет новой руководительницей кружка и что он мечтает — и сделает водопровод в клубе. Лясных сделал некоторые удачные открытия в деле расследования кражи пряж; ему, очевидно, по всей его манере разговора, помогала Лиза Овечкина, — и Вавилова это задело за живое. Писать доклад и обследовать Кремль — вот во что, несомненно, втянули бы его, и это было бы победой над его мнительностью, и он уязвил бы Колпинского. Но он не мог писать, он написал только небольшую записку.

Зинаида, получив записку, сочла это как бы за намек. Она слышала уже много о делах Вавилова, она боялась ему верить. Она уже знала, что ему известна ее связь с Колпинским, и чтобы быть беспристрастной, она сама решила войти в комиссию и сама поехала в Кремль. Дела ее улучшались, Литковский не был назначен на ее место; затея с переселением служащих была удачей.

Колесников прекратил ее посещать, она, казалось, была вправе получить наслаждение, она его и получила. Она чувствовала, что еще немного и — она перенесет свою деятельность на детей, но тут встало странное препятствие — Витя Петров, который ей очень нравился, но она смогла отказаться от него, едва только узнала, что Вавилов собирается идти в Кремль. Она не хотела ему мешать — и это было ей неприятно, втайне ей хотелось, может быть, чтобы его все-таки убили.