Всеволод Иванов - Кремль. У

— Что ж, были ошибки, но на них мы, — как и все, — учимся. Необходимо группу истинно верующих поддержать — и выразить о. Гурию наше полное доверие.

Съезд сел и начал обсуждать вопросы управления и проповеди слова божьего в уезде. Отец Гурий прошел к своему отцу.

После того, как Е. Бурундук разложил постель, он ходил возле нее, он присаживался и смотрел голодными глазами. Агафья ему сказала:

— Я пришла не для того, чтобы лежать с тобой, Бурундук. Ты веруешь в евангелие и хочешь сочетаться со мной в церкви, но ты знай, что я не девственница, и поэтому едва ли ты меня захочешь.

Он ей не верил. Она уже приготовилась защищаться, но затем она увидела, что он заплакал и начал проклинать и чрево ее, и тех детей, которых он от нее ждал. И то, что она — не великая мать, а, оказывается, великая б(…). Он выхватил бутылку, но она поняла, что может произойти нечто страшное, и, подбежав к нему, вырвала бутылку и, выкинув ее за порог, разбила. Он стоял сконфуженный, вышел было, но затем вернулся и спросил, может быть, она все-таки врет и разрешит свадьбой ему проверить это.

И она ему сказала самое страшное, что она жила с человеком (…) и все таки от него не было детей. Бурундука это поразило больше всего. Он лег на кровать — и лежал, глядя в потолок, и сплевывая, и иногда хохоча над собой.

Она смотрела в евангелие, пытаясь прочесть ту книгу, которую она, кажется, и в детстве не читала, но, прикрываясь которой, пыталась они владеть Кремлем. Она устала, книга ей не понравилась. Была большая тишь — и журчали с гор ручьи, когда она выходила на двор. Она видела, что она потеряла последнего своего друга — Е. Бурундука — и ей было страшно, но в то же время весело — и она чувствовала, что скажет съезду нечто новое.

Она проявила силу своей гордости в том, что досидела до того времени, когда на южный склон гор взойдет солнце. Она сказала Е. Бурундуку, беря с гвоздя полотенце:

— Ты согрей чайник, а я пойду умоюсь.

Она взяла книгу — евангелие, положила ее на камень, так как думала, что не хватит силы воли ждать и она уйдет. Она сидела и смотрела ни быстротекущую и мутную воду. Она сняла крест и положила рядом с собой на камень. Она засмотрелась и сначала подумала, что сильно прибывает вода, а затем посмотрела на солнце и только тогда поняла, отчего она так думает. От таянья вода в ручье прибывала сильно, и вода поднялась и намочила ей ноги. Она взглянула на камешек, который лежал ниже ее сиденья, — ни евангелия, ни креста там не было — и камешек, похожий на чернильницу, был покрыт быстростремящимся ручьем.

Евангелие, должно быть, унесло, а крест потонул, да и где найти его в мутной воде. Она поняла это как предзнаменование, встала и пошла, выпила стакан чаю. Когда она спускалась по склону, то увидела, что пять здоровенных мужиков ели из огромного чугуна, хлебая со дна. Она посмотрела на их потные лица и подумала, что они уже могли здорово устать. Они так были заняты своим разговором, что не заметили ее. Она долго стояла. Они корчевали деревья, то есть выкапывали подле дерева яму, а затем подрубали корни. «Здесь будет пашня», — подумала она и что Е. Бурундук тоже предполагал пашню.

Наевшись, мужики захохотали, и она увидела, что один из них пустил чугунок по откосу, и он долго катился, кувыркаясь и легко подскакивая, и мужики наблюдали за ним. Она поняла из разговоров, что они загадали: спустится на ниву чугун или нет.

Вавилов ходил еще раз к пруду, видел свои сучья, ему было стыдно за свою сентиментальность и наивность; подле прудов возились уже люди, организованные Лясных, они что-то делали. Вавилов не стал переходить на другую сторону пруда. Затем он пошел к нефтяным амбарам и видел, как наливали нефть, и все обнажено. Пять братьев, получившие отпуск, приехали с гор. Они стояли у ворот. Он вежливо поздоровался с ними. Он шел на пленум Совета Мануфактур — он боролся в печати. Он воодушевил комсомол, часть комсомола: но узбеки, должно быть, имели в нем и власть, и вторая половина комсомола реагировала слабо. Он мало надеялся на поддержку узбеков, но вести среди них кампанию, да еще в присутствии полусумасшедшего Измаила, к которому они относились и насмешливо и в то же время любовно, — просто не было времени.

У него было по нескольку человек из различных организаций, но целиком ни одной, но это, конечно, лучше так, чем никого. Он понимал, что надо защищаться — и защищаться сугубо от пяти братьев, которые весьма смутно чувствуют опасность, но он не знал главного: они только что проводили ростовщика из Кремля, который категорически отказал — «теперь деньги все фальшивые» — и главное, какой может быть разговор: дома у них отличные, безусловно, но рядом дровяные склады, нефть — того и жди, что они поссорятся, их переселят. Они действительно, как только шел ростовщик, начали обсуждать тихо свое положение, но затем спор возгорался все больше и больше — и в тот момент, когда Вавилов и Памвоша Лясных остановились подле дома, то происходило именно так, как рассчитывал Вавилов, и его даже испугала точность его расчета и насколько тогда правильно коммунисты понимают жизнь. Старший и младший, те, которые первыми подали в совет заявление о постройке, были против средних. Они кричали друг на друга, они ругались. Вавилов понимал, что все их хозяйство разрушено; возможно, что они попробуют его самого уничтожить, но едва ли, они посмеялись над ним, а теперь отомщены. Он был доволен. Лясных сообщает ему законы наводнения, что, по его мнению, он видел, что нынче на южных склонах много снега. Он подал ему бумажку и сообщение волостного вика о начавшемся наводнении в уезде.

Вода идет — и надо принимать меры. [Лясных] сказал, подмигивая, что рвы только подчистил, это улучшит фарватер, но не мешает припугнуть, что будут затоплены и фабрики. Надо, главное, защищать электрическую станцию, которую строили во время войны, и Парфенченко знает, что ее может затопить. [Лясных] заговорил опять об Овечкиной, все таким же странным тоном.

Вавилову было жаль расставаться с ней, но он приписал все это своей странной способности привязываться к женщинам. Он не пошел ни к Овечкиной, ни к Ложечникову. Они ждали Лясных за углом. Он боялся, что Ложечников задаст ему еще загадки, а он больше их разгадывать не может. Он изнемог и устал.

Конечно, кто-то из рабочих должен думать, но ему обидно смотреть стало на думающего человека. Он стал странно думать, он делался бюрократом, он начал думать уже, что работают только те люди, которые организуют и заседают.

[Вавилову] стало смешно, но он ушел. Лясных не настаивал на том, чтобы он пошел. Это было обидно, но все это было из прежних чувств, но ничего не поделаешь, они когда-нибудь да прорвутся… «А не гипноз ли массы медленно, но верно начинает на него действовать?» — именно так, как говорит профессор Черепахин — и как думает Ложечников, который с удовлетворением узнал, что Вавилов прошел дальше. Он сказал, что так, видно, и надо, парень боится, что разучится сам хорошо думать. Он посмотрел с умилением на племянницу и сказал, что с радостью отдаст племянницу за Лясных, но, зная их кампанию по прикреплению Вавилова к Мануфактурам, все это феодально, но они правильно рассуждают — Зинаида вождь, и она обрывает путы и учится быть одна. Лясных очень трудно жертвовать племянницу, но лучше не найдешь. Да, вы — молодежь, вы странно рассуждаете, но правильно, потому что перенаселение страны выдвигает необходимость напрячь все силы и защищаться. Нам еще будет дико трудно, но мы научились напрягать свои силы. Они шли, так рассуждая. Лясных показывал им свои работы и высказывал сожаление, что Вавилов уедет. Ложечников посмотрел хитро на них — и сказал: