Сергей Сартаков - Философский камень. Книга 1

И, может быть, как раз еще и потому Шпетка, Мацек, Пахман и Руберова так сдружились с Вацлавом, что их тоже — пусть каждого в разной степени привлекали своей мистической необычностью оккультные науки. Есть добро и зло, есть свет и тьма. Если верить в бога, должно верить и в сатану. Если существует видимый мир, не может не быть и мира невидимого. Как переступить порог из одного мира в другой? Как войти с лучом света в тьму, не разрушая тьмы?

Хотя весь дом освещался электричеством, на эти случаи в комнате Иржи Мацека зажигались стеариновые свечи. По ритуалу демонистов, одиннадцать свечей. Садились за небольшой, изготовленный по специальному заказу, треугольный столик. Вацлав, как председатель «братства демонистов», — в вершине наиболее острого угла, Шпетка и Мацек — от Вацлава по правую руку, Пахман и Руберова — по левую. В одиннадцать часов воцарялась трехминутная мертвая тишина. В эти минуты все ждали: случится что-то сверхъестественное. И хотя за все время существования «братства» ничего необычного не происходило, ритуал соблюдался неукоснительно.

У Шпетки от встречи к встрече все чаще лукавым блеском загорались глаза. Но Вацлав, угадывая его мысли, по праву председателя, каждый раз делал замечания: «Не улыбайся, Алоис! Не все дается сразу. Мы просто пока еще очень мало знаем».

Вацлав в досаде сжимал ладонями виски: «Ах, если бы жив был отец! Он ведь стоял совсем на пороге истины. Где собранные им книги и пергаменты? Где рукопись его собственной, почти совсем готовой книги?»

В этот вечер, как всегда, посредине треугольного столика горело одиннадцать свечей. Под рукой у Вацлава лежали два увесистых тома Батайля на французском языке. Их где-то раздобыл Пахман. Лучше других французским владела Анка Руберова: она хотя и не очень точно, а могла переводить прямо с листа.

— Ну, будем читать дальше? — спросила она. — Я готова.

Вацлав помедлил с ответом. Внимательно оглядел собравшихся. Нет, нет, за последнее время что-то в «братстве» стало неладно. Словно бы всех одолевала какая-то странная усталость, похожая на ту, какая овладела ими однажды, когда в университете все пятеро зажглись идеей найти абсолютно точное численное значение «пи» — отношения длины окружности к диаметру. Не может быть, чтобы не существовало такой, простой, не десятичной, дроби! Вопреки всем великим математикам от Эйлера до Линдемана, оно, такое абсолютное число, в природе есть! Они затратили на вычисления десятки бессонных ночей, отлично зная, что до них многие безуспешно потратили на это и всю жизнь свою. А вдруг какое-то удивительное, слепое счастье? Чудо! Но розовое счастье не пожелало вступать в борьбу с железными законами точных наук. Чудо не свершилось. Заветное число не было найдено. И хотя, глядя друг другу в глаза, они устало повторили вслух, как клятву, что верят в это еще не открытое ими число, — все-таки за новые расчеты больше не садились.

Не тот ли червь начинает их точить и сейчас? Нужна ясность, пока отрава усталости не разъела их души.

Вацлав заговорил приподнято, менторски, как подобает «мастеру», стоящему во главе «братства»:

— Сегодня мы заканчиваем чтение этой удивительной книги. Она написана не каким-нибудь дилетантом, невежей, а высокообразованным человеком, врачом, великолепно знающим все современные естественные науки. Она написана почти в наши дни, и многие из названных в ней лиц еще, возможно, живы и поныне. Факты не вызывают ни малейших сомнений. Батайль приступил к своим исследованиям, движимый твердым желанием доказать, что демоны — только плод фантазии человеческой. Закончив свои исследования, он убедился, что демоны существуют в действительности. И Батайль сам стал великим демонистом. Это не единственный пример. Почти то же самое можно было бы сказать и о Елене Блаватской, труды которой мы уже прочли и авторитет которой незыблемо высок во всем мире.

Вацлав сделал долгую паузу, чтобы придать своим словам особое значение. Все слушали, молча соглашаясь с ним. Это было известно всем.

— Мы прочитали много книг по астрологии, алхимии, спиритизму, животному магнетизму, — снова заговорил Вацлав. — Они, эти книги, тоже удивительны, они нас вводят в мир самых необыкновенных явлений. Но эти книги еще не ставят вопрос ребром: бог или сатана? И алхимик, и астролог, и спирит, и гипнотизер — это люди, которые не отрицают божественного начала в избранных ими науках. То, о чем пишет Батайль и во что он глубоко верит, все пронизано только демоническими силами. Познать то, что знают палладисты, — значит вступить в соглашение с самим Люцифером. Гете превратил историю доктора Фауста в красивую легенду о Люцифере. Доктор Батайль превращает красивые легенды о Люцифере в науку. Вот в чем дело. Следует ли нам заканчивать чтение этой книги? Мы с Гете или с доктором Батэйлем? Верим мы поэту? Верим мы сатане? Или вообще ничему не верим?

Слабо потрескивал фитиль свечи. По стенам ползали косматые тени. В маленькой комнатке было жарко и душно. Лица у всех горели — и от духоты, бросавшей кровь к вискам, и от нервного возбуждения, которое всегда сопутствовало таким вечерам, а после резких слов Вацлава достигло особенной силы.

— Не знаю, — первой заговорила Анка Руберова, и голос у нее вздрагивал и прерывался. — Не знаю… Только мне теперь каждую ночь мерещатся всякие ужасы… Я видела их всех во сне…

— Почему ты говоришь о сомнениях, Вацлав? — спросил Пахман, уставившись своими льдисто-холодными глазами в переносье Вацлава. — Мы же знаем, что многое достоверно. И если бы попасть в чарльстонский храм Люцифера, там можно было бы прочесть подлинные пергаменты, продиктованные и подписанные самим Баал-Зебубом. Их же видели и читали. Это не выдумка! Зачем ты спрашиваешь, Вацлав? Почему мы не должны верить Батайлю? Ведь он сам вначале не верил, а потом поверил! Книгу надо читать до конца.

— Есть свет и тьма, — колеблясь, сказал Мацек, — есть тепло и холод, есть верх и низ, есть правая сторона и левая сторона, есть плюс и минус, есть катод и анод, рождение и смерть, начало и конец. Все имеет свои противоположности. Есть бог и есть сатана, это и в Библии написано. Я не понимаю, Вацлав, что означает твой вопрос?

— А пространство? А время? — перебил Шпетка, и в углах губ у него затеплилась обычная лукавинка. — Какие для них существуют противоположности? Скажи мне, Витольд!

— Не надо так, Алоис, — сказал Вацлав. — Он тебе не ответит, ты знаешь. И я не отвечу. И все философы земного шара тебе не ответят. Не жди ответа и от бога. Иначе он не запретил бы Адаму и Еве срывать плоды с древа познания добра и зла. Если мы хотим все это знать, мы должны все это понять сами. Или, — он перевел дыхание, — только с помощью сатаны!