Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2

— Я сама не знаю, почему так сказала, — прошептала Людмила. И опять тоскливо посмотрела на графин с водой. — Но я знаю, что в тот вечер от Епифанцева Тима Бурмакин ушел не с Петуниным, а с Куцеволовым.

— Хочешь пить? Пожалуйста.

Следователь налил в стакан воды, подал Людмиле. Она с жадностью выпила его весь до дна и тяжело, надсадно закашлялась.

Танутров жестом руки пригласил ее говорить.

Прохладная вода освежила Людмилу, сняла тягостное ощущение своей беспомощности и приниженности.

Не надо оправдываться, не надо дожидаться вопросов, далеко уводящих от того, что ей казалось самым важным.

И она торопливо, крепнущим голосом принялась описывать во всех подробностях тот вечер в доме Епифанцева, когда Тимофей ушел с Куцеволовым. Несколько раз повторяла слова, многозначительно сказанные ей Тимофеем при расставании. Танутров слушал скучающе. И, наконец, остановил:

— Достаточно, Рещикова, достаточно. Все твои показания по делу Бурмакина никакой ценности не представляют. Более того, ты многое сегодня просто выдумывала. Лгала. Хотя и предупреждалась об уголовной ответственности за ложные показания. Я все же имел терпение выслушать тебя. Как свидетельницу по делу Бурмакина. Ну, а что скажешь ты по поводу вот такого сообщения из села Худоеланского?

Он достал из ящика стола самодельный конверт, заляпанный почтовыми штемпелями, извлек из конверта сложенный вчетверо лист бумаги. Людмила с тревогой следила за его медлительными движениями. Бумага с угловым штампом и печатью. Государственная. Что в ней могли написать?

А Танутров читал с запинкой, приглядываясь к не очень-то разборчивому почерку:

— «В ответ на ваш запрос сообщаем, что гражданка Рещикова Л. А., лишенная избирательных прав по соцпроисхождению из белой армии, дочь карателя… После отступления беляков проживала как своя в семье Голощековых, ныне раскулаченных. Установлено, что упомянутая Рещикова лично подожгла дом и амбар Голощековых с преступной целью уничтожения имущества и хлеба, подлежащего конфискации, а сама скрылась в неизвестном направлении. Председатель сельского Совета… Секретарь…» — Он помедлил немного, ожидая, не скажет ли чего-нибудь Людмила. Не дождался — она сидела словно пришибленная, — сложил бумагу, всунул обратно в конверт и бросил на стол. Спросил очень настойчиво: — А теперь что ты скажешь?

— Я не поджигала, — чуть слышно ответила Людмила.

— А я, собственно, на другой ответ и не рассчитывал, — сказал Танутров. И небрежно махнул рукой: — Уж себя-то ты тем более будешь выгораживать. Так вот, Рещикова, на основании этой бумаги, — он косточкой согнутого пальца постучал по конверту, — тебя следовало бы задержать, передать гражданским властям и направить по месту совершенного тобою преступления. Счастье твое, что сельский Совет этого почему-то прямо не требует. А ты все-таки можешь еще понадобиться и здесь, — пока полностью не будет завершено следствие по делу Бурмакина. Я тебя сейчас отпущу, но должен отобрать подписку о невыезде. Вот здесь поставь свою фамилию.

Он протянул ей подготовленный заранее форменный бланк, и Людмила послушно поставила свою подпись.

Подписала, не прочитав, и протокол допроса. Ей стало как- то совсем все равно: что же делать, если ни одно ее слово не принимается на веру? Тимофею она помочь ничем не смогла, а себя защищать нечего. Пусть будет, как будет.

Выпроводив из кабинета Людмилу, Танутров задумался, стремясь теперь, когда в основном завершен первый опрос всех свидетелей, составить какую-то единую, стройную концепцию. Ему хотелось быть совершенно объективным, отрешиться от каких-либо пристрастий. Истина превыше всего. Но истина — это сумма неопровержимых доказательств, когда не остается ни одного так же неопровержимого довода против нее.

Эмоции должно, разумеется, принять во внимание. Но только во внимание и не более.

Допустим, стать на сторону: Бурмакина и согласиться с его ;версией о том, что под личиной Петунина действительно скрывается какой-то белогвардейский офицер. Вообще, подобные случаи возможны. И далеко не единичны. Но ведь, кроме, заявления самого Бурмакина, нет ни единого документа и ни одного свидетельского показания, бесспорно подтверждающего это!

Против же такой версии работает все остальное. И прежде всего, прочно связанная в единую цепочку ворохом официальных справок и выписок безупречная биография Петунина. И еще, пусть уже из области эмоций, но и абсолютнейшая, убежденность Валентины Георгиевны. А эта женщина, сама искушенная в труднейших следственных делах, не из таких, чтобы даже в любви — и тем более в любви — поступить опрометчиво, поддаться только чувству.

Впрочем, на другом полюсе тоже любовь. Бурмакина и Рещиковой. И в ней, пожалуй, как раз может заключаться кое-что… Определенные личные интересы…

Нет, версию Бурмакина, хотя бы как гипотезу даже на какое-то время, невозможно принять всерьез! Вериго, умный человек, попался в плен такой гипотезы совершенно нелепо.

Ну, а другая версия: Петунии — именно Петунии? Она сильна, гранитно тверда. И лишь одно: что же тогда делать с еще одной малюсенькой трещиной в этой каменной глыбе; помимо упорства самого Бурмакина? Цель покушения! Непосредственный толчок к действию!

Танутров стал перечитывать бумаги, хранившиеся у Анталова. Ну да, тут явные симпатии, любовь политически еще незрелого курсанта к «белячке» Рещиковой, этакое романтическое участие в ее действительно нелегкой судьбе. Классовая глухота. Но ведь только лишь этого все-таки решительно недостаточно, чтобы обосновать побудительную причину покушения на Петунина. Между прочим, с удивительной доброжелательностью отнесшегося к Рещиковой…

Те-те-те! Танутров вдруг вспомнил о найденном на вокзале в ящике стола Петунина недописанном и жирно перечеркнутом протоколе. А там как раз описывалась, что называется, вся родословная Людмилы Рещиковой. Да и Бурмакина. Видимо, жалея девушку, Петунин решил смахнуть все это в небытие. Он засвидетельствовал лишь сам факт задержания бездокументного «зайца» в товарном вагоне со сбитой пломбой. И тогда…

He логично ли предположить, что Бурмакин, зная о бегстве Рещиковой из Худоеланского и о поджоге ею дома и амбара Голощековых, зная, что сама же Рещикова частично проболталась Петунину и, следовательно, со временем все может всплыть наружу, — он и решил немедленно устранить опасного для них человека? Сегодня Петунин пожалел его подружку, а завтра — откройся правда о поджоге — может и не пожалеть…

Теперь все сразу становится на место. Петунин приспособлен Бурмакиным к его же собственной давней легенде о Куцеволове. Убит в борьбе, в самозащите. Об этом сразу заявлено публично. Все благородно. А о бумагах из сейфа Анталова и из ящика стола Петунина, разумеется, Бурмакин не знал. И главное, не знал в первый момент, что сам Пету-.нин-то остался жив.