Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2

— Людочка, Люда, ты успокойся, ну, успокойся. — Тимофей притянул ее к себе, погладил по голове. — Я тоже кое-что помню. Помню ту ночь в зимовье, которой ты — хорошо, что в тифозном бреду, — и не запомнила. Горько думать так, но, конечно, Людочка, те солдаты его убили или просто бросили где-нибудь по дороге в снегу. Жестокие были с ним люди, они могли это сделать. Но мы теперь все узнаем.

— Мы ничего не узнаем, Тима! Как мы узнаем?

— Я напишу Алексею Платоновичу. А может, до него и так слух уже дошел: Ведь это все случилось на близкой от него границе. Он съездит куда надо, расспросит этого бандита.

— Его, наверно, уже расстреляли.

— Не знаю. Нет. Не станут с этим торопиться. И все равно его прежде обязательно допросят и в то село повезут. Пусть покажет, где он спрятал свою добычу. Только так.

— Папа, папа… — подавленно повторяла Людмила. — За что они тебя?… Тогда они и Виктора, наверно, тоже убили…

— Нет, Люда, — возразил Тимофей, — в том-то и дело, что после той ночи в зимовье у Виктора и твоего отца пути разошлись. Надо верить Анталову, что Виктор попал в чехам и с ними уехал. Анталов рассказывал, что на его запрос из Владивостока точно ответили: он уехал с каким-то чешским офицером, Сташеком.

— И вовсе не точно. Когда ты первый раз говорил мне об этом, Тима, ты говорил, что есть только косвенные сведения.

— Но все-таки сведения! Иначе Анталову и о нем написали бы: «Нет никаких данных», — как написали они ему о Куцеволове и твоем отце.

Людмила недоверчиво улыбнулась.

— Ой, хоть бы Виктор остался жив! Неужели мы с ним когда-нибудь встретимся? Если жив, он на родину свою обязательно должен вернуться. Что ему любая чужая земля? Как найти нам хотя бы его!

— Найдем, Люда. Вон даже чемоданы нашлись. Человеку и совсем нельзя затеряться. — Тимофей ладонью весело потер шею. — А подумать только, как долго мы тогда бродили по снегу, искали эти чемоданы и голову ломали, куда они могли деваться! Мне перед комиссаром Васениным было так стыдно, будто я ему все наболтал.

— А может быть, как раз теперь этот бандит наболтал? И нет нигде ничего.

— Ну, если нет, так только потому, что кто-нибудь давно уже нашел чемоданы. Пацаны деревенские. Они же в любую щель залезут, заглянут. А жаль, если пропадут такие драгоценности. Помнится, Виктор мне говорил, что там были очень редкие книги, пергаменты, рукописи. Ведь даже в той тетради, которая досталась мне, Люда, сколько там интересного!

— Тима, ты знаешь, я в ней многого не понимаю, там такие трудные рассуждения, но мне тетрадь эта тоже очень дорога. Ведь это — единственное, что осталось от моего папы. Он был очень умный. И мне хотелось бы все понять.

— Когда-то Алексей Платонович высмеял эту тетрадь. Говорил: глупости, черная магия, астрология и вообще философская путаница. Люда, прости меня теперь, когда я сам кое-чему подучился, я в этой тетради тоже многое с усмешкой читаю. Бесполезно искать концы у кольца. Отец твой это знал, а по существу, все же искал. И хотел убедить других: надо искать. Но я навсегда запомнил его вопрос: «Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть? Знаешь ли ты, что такое „ничто“? И время?» Нет, не знаю. Давно и много учусь, а не знаю. Но я хочу знать. И если так и не узнаю, потому что к этому уже тысячи лет люди, стремятся и разгадали только малую частицу, то на какой-то шаг вперед, и я все же подвинусь. Помню и другие его слова: «Если передний сумел пройти два шага, почему идущий за ним по следу не сумеет сделать третий шаг?» Он, твой отец, подтолкнул меня идти и идти. За это спасибо ему!

Тимофей увлекся и, как всегда, увлекаясь, раскраснелся, стал размахивать руками.

— Ты еще раз прости меня, Люда, но для науки о мироздании, тайнах вселенной, к чему больше всего, мне кажется, тянулся твой отец, он сделал меньше всего. Правду, наверно, говорил. Алексей Платонович о нем: он бегал по кругу. Но то, что твердил он чуть не на каждой своей странице: «Хочу найти, и вы ищите, ищите», — это же здорово! Человек действительно не должен стоять на месте, он всегда должен искать, разгадывать тайны природы, разгадывать самого себя во имя чего он живет. Надо отвечать на этот вопрос, обязательно надо отвечать! И отвечать честно, перед самим собой в этом хитрить нельзя. Если скажешь: «Живу, чтобы только быть сытым», — сразу же убьет тебя стыд. А если и стыд не убьет, то больше ни о чем и не спрашивай себя и не гордись, что ты человек, — так живут, наверно, клопы. Слова из тетради твоего отца тогда меня несли к дому, будто на крыльях. И если бы не, Куцеволов…

— Не надо, Тима.

— Ладно, не буду о нем. — Тимофей устало отвернулся. — Ладно… Но меня бы все равно эта тетрадь из тайги повела. Не знаю, куда. Не знаю, и встретил ли бы я тогда комиссара Васенина Алексея Платоновича и встретил ли бы снова тебя. Алексей Платонович меня дальше повел, он сказал мне: «Мало человеку только размышлять о жизни, надо жить по-человечески, достойно». Этому и мама учила меня, но Алексей Платонович помог мне поверить в себя, в силы свои. А ты, Люда, ты… — Он сбавил голос, заговорил медленно, мягко. — Теперь я знаю, что такое любовь. И что такое человек. И почти уже знаю, что такое жизнь. А что такое смерть, если и не узнаю, очень жалеть не буду. /

— И я, Тима, — сказала Людмила.

На протяжении всего этого длинного вечера она так переволновалась, впадая то в грусть и тревогу, то испытывая радостный подъем, что сейчас сидела уже совсем обессиленная.

Ей хотелось упасть где-нибудь на мягкой зеленой лужайке, рядом с Тимофеем, крестом раскинуть руки и блаженно закрыть глаза. И в то же время она знала, что если вдруг сейчас понадобилось бы с ним пойти в какую-то неимоверно тяжелую и длинную дорогу, так сразу же бы встала и пошла.

— Людочка, спать! — заметив ее состояние, шутливо приказал Тимофей.

И Людмила послушно принялась готовить постель. Тимофей отошел к окну, стоял, заложив руки за спину, и вглядывался в темноту.

— А ты, Тима? — спросила она, как бы винясь перед ним. — Тебе разве не хочется?

— Хочется, Людочка, очень хочется. Но ты ведь помнишь, я сказал, что сегодня я должен написать и Мардарию Сидоровичу и Алексею Платоновичу. А раз я сказал — должен сделать.

Людмила сонно засмеялась, показала пальцем на ходики, звонко отщелкивающие на стене. Было уже четверть второго ночи.

— Тима, ты говорил об этом вчера и вчера же собирался писать. Все равно теперь ты не можешь вернуть время назад.

— Людочка, это называется софистикой, против чего всегда восставал Алексей Платонович, — тоже смеясь, ответил Тимофей. — Если не хочешь, чтобы я в письме наябедничал ему на тебя, возьми свои слова обратно. Писать я буду сегодня, сейчас. А если тебе нравится софистика, так я как раз только две минуты тому назад, то есть сегодня, сказал, что «сегодня я должен написать, и Мардарию Сидоровичу и Алексею Платоновичу». Припомни.