Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав

Однако мужики, пропустившие с утра не по одному стаканчику, не замечали этого и пили пиво с удовольствием. Один из них, оператор Мишка Есипов, когда Тонков допил свое, протянул ему еще одну — от себя, в знак уважения.

Отказаться было нельзя, и Тонков снова стал пить. А надо было еще нести и матери…

И тут откуда-то из-за конторы появился Рятлов.

— Ну как, мужики, пьете? — обратился он к присутствующим. — Пейте, пейте: пиво хорошее.

Он тоже попросил себе кружку, сдул с нее пену и стал цедить сквозь зубы мутноватую жидкость.

— Ах, хороша штука-то, — сказал он и сплюнул, словно ему в рот вместе с пивом попала соринка. — Правду говорю, Иван?

Последнее Рятлов сделал, наверное, напрасно.

«Еще и куражится, сволочь!» — подумал Иван.

— Егор Демидович, — сказал он вслух. — А вы знаете такой факт: когда меня в армию провожали, за мною через всю улицу три машины на малых оборотах ехали?

— Ну и что? — спросил беспечно Егор Демидович, но тут же сразу что-то заставило его насторожиться.

— Ты чего это выдумываешь? — спросил он опасливо. — Ты чего это выдумы…

— А вот чего! — сказал Иван и с силой плеснул Рятлову в лицо из кружки.

Мужики оторопели.

— Ты чего? — закричали они чуть после.

— Сдурел?!

— За что-о?

Иван с плохо удающимся хладнокровием ставил кружку на прилавок.

— Он знает, за что. Он все на свете знает!..

И замахнулся на Егора Демидовича. Мужики заломили Ивану руки, оттащили, не дали драться.

Через неделю Иван уволился. После разбирательства в ГАИ петропольевского столкновения Тонкова перевели в слесаря — временно, конечно, до полного выяснения, а он слесарить не захотел и подал бумагу на увольнение.

Просьбу его удовлетворили.

Раки были отменными. Вынутые из крутого кипятка, они лежали на блюде, выставив перед собой красные клешни с кусочками приставшей к ним какой-то разваренной зелени.

Хозяин стал разливать водку.

— Нам нельзя, — сказал испуганно Перетятько, знавший за собой известный грех.

— По одной можно, — рассудил хозяин. — Рабочий день уже кончился, вы у меня в гостях, а директор, которого вы ждете, может, и совсем не приедет.

Мы послушались его и выпили. А позже, к вечеру, после двухчасового ливневого буйства посеялся мелкий дождик-ситничек, который пошелестел, пошелестел и стих. И наступила ночь, какой она бывает после дождя: лужи неясно отражали меркнущий закатный край неба, в ублаготворенных влагой огородах накапливалась тьма, и почему-то хорошо представлялось, как стоят сейчас в степи травы, собрав на листья обильную росу, как бродят кони выкошенными лугами и как пастухи, выгнав скот на ночную пастьбу, сидят и курят где-нибудь под кустом, уйдя головами в воротники непромокаемых плащей.

Говорят, в ночь перед случившимся был такой же вечер.

В тот день я проснулся с чувством, давно известным, но не поддающимся определению. Не хотелось вставать, идти в редакцию. Такое уже случалось со мною раньше — несколько лет назад, когда после провала в институт я ожидал призыва в армию и все свелось к ожиданию повестки из военкомата. Нельзя, нелепо было уезжать из дому, затевать дело, требующее времени. На постоянную работу, и то не имело смысла устраиваться. Приходилось перебиваться случайными, неинтересными заработками.

Но тогдашнее состояние было понятно, а откуда взялось нынешнее?

Шесть лет назад я вернулся со службы и, кажется, никогда не чувствовал себя так свободно и легко. Помнилось даже физическое ощущение той поры — холод ледяных струй и ознобное покалывание по всему телу. Серой весной, когда снег уже сошел, а траве расти еще холодно, с велосипедами мы переправились за реку, чтобы нарвать подснежников, а когда вернулись назад, лодки на месте не оказалось — кто-то угнал в село. И я пустился за нею вплавь по реке, несущей запоздалые льдинки. Было очень холодно и страшно. Чтобы подстраховаться, я прихватил с собою доску, но вскоре понял, что утону с нею быстрее, чем без нее, и оставил ее на середине реки. Когда же я возвращался в лодке назад, то замерз так, что зуб на зуб не попадал. Однако как раз воспоминание об этом ледяном купании долгое время согревало меня.

Что же случилось сейчас?

Уж не повлиял ли на меня приезд Саса Валерия Михайловича, недавно объявившегося в редакции?

Сас был величина. Имя его несколько лет гремело по всему краю. Валерий Михайлович работал тогда агрономом в самом крупном нашем совхозе и, что называется, пришелся к месту. Занимаясь в совхозе земледелием, он потихоньку писал диссертацию, ставил опыты, за которые били его кому только не лень. «Эксперименты вместо хлеба» — передовая под таким заголовком была нашим вкладом в общее дело. Однако Сас гнул свою линию, повышал урожаи и все-таки добился своего: получил признание у местной агрономической науки, у областных сельскохозяйственных светил. Мало того, нашумев статьей в центральной прессе, он свалил директора научно-исследовательского института, много лет слывшего корифеем земледелия.

Сейчас он приехал читать лекции — от того самого института, директора которого свалил и где работал теперь сам. Об этих лекциях и принес он в редакцию заблаговременно заметочку под названием «Ученые — целинникам». Неблаговидность такой рекламы Сас понимал и делал вид, что не узнал меня. Впрочем, я и действительно знал Валерия Михайловича немного — только в последний, победный час его здешней биографии. Помнится, нащупывая тему для статьи, я задал ему несколько вопросов, ничего не занося в блокнот. О, в какую ядовитую улыбку сложились его губы! С каким неподражаемо победительным сарказмом было произнесено: «Вы, что же, уверены, что и так ничего не забудете!» Сколько своеобразного тогда было во всем этом и, боже мой, как же отличалось нынешнее лицо Саса от того, каким я его знал раньше. Я долго вглядывался в Валерия Михайловича, соображая, отчего это произошло, пока не понял: глаза — вот что отличало нынешнего Саса от прежнего. Они были по-старому умны и проницательны, но появилась в них настороженная вопросительность: он стремился понять человека как можно раньше, еще до того, как тот сам решится выказать себя.

Что крылось за этим? Неужели весь затеянный им в прежние годы сыр-бор понадобился ему лишь для того, чтобы подняться на некие командные высоты и на том успокоиться? Это было ужасно — терять еще одного человека из тех, кто вызывал любовь и уважение.

…Меня сразу пригласили к редактору Петру Федотовичу. Он подал мне письмо и, пока я читал, все никак не мог усидеть на своем месте — то и дело вскакивал, тер ладонями друг о друга, шелестел бумагами, перекладывал их.