Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав

Петр Федотович был тоже довольно оригинальной личностью. Изо дня в день он упрямо «сек» наши материалы, подгоняя их под одному ему ведомую линию. Последняя иногда вызывала резкое противодействие райкома. Но главное было не в этом. Я служил в армии, долго учился — сначала в школе, потом в институте, затем немного учил в маленьком степном поселке, и у меня были, мягко говоря, иные, чем у Петра Федотовича, представления о работе и справедливости. Однако это не смущало его, он считал необходимым воспитывать меня в своем духе, и моральный перевес, кажется, был пока на его стороне. Нет, в отношениях со мной он не пользовался властью, наоборот, любил действовать, так сказать, отечески, беседами, после которых я выходил из его кабинета словно отравленным.

— Ну, что, прочитал? — спросил он сейчас.

— Да-а… — ответил я, пробегая последние строчки глазами.

В письме значилось: «Дорогая редакция! У нас случилось большое несчастье — безвременная смерть нашей дочери Веры. Купавшись, ее подруга Люся стала тонуть, а она, то есть наша дочь Вера, хотела помочь и тоже, погибла. Мы благодарим дирекцию совхоза, партком и профсоюзный комитет, а также всех, кто разделил с нами наше горе. Веру похоронили с музыкой и красными знаменами, за что большое спасибо людям…» Дальше шла просьба выразить эту благодарность через газету.

— Надо съездить, туда и написать? — спросил я.

— Да уж конечно. И — побыстрее!

Мне показалось, что приезд журналиста в семью погибшей сейчас будет не совсем уместным. Однако, поразмыслив, решил, что там, видимо, уже поулеглось все, вот уже и письмо написали, а, взглянув на конверт, вообще успокоился: времени с похорон прошло более чем достаточно.

— Вы вот все недовольны мной, — сказал Петр Федотович. — Статьи ваши секу, то-се… А я вот, видишь, какое вам дело поручаю. Да! тут вот что… — Петр Федотович немного замялся. — Пусть это тебе не покажется странным, с тобой Валерий Михайлович хочет поговорить.

Я посмотрел на тихо сидящего в уголке Валерия Михайловича Саса.

— Здравствуйте, — Валерий Михайлович поприветствовал меня вежливым наклоном головы.

Оказалось, нужно было написать статью. О преемнике Саса, агрономе того совхоза, где когда-то работал сам Валерий Михайлович. Я уже слышал об истории, возникшей между ними: какие-то прежние выкладки Саса не подтверждались совхозной практикой — и преемник не молчал об этом, пусть пока лишь в частных разговорах. Статью же следовало написать так, чтобы всем ясно стало, что неуспехи совхоза в растениеводстве как раз и являются следствием пренебрежения сасовскими рекомендациями.

Мне нравился преемник Валерия Михайловича, сейчас это, видимо, как-то проглянуло на моем лице, и Сас не преминул отметить:

— Смотрите… Статью эту можно написать быстро. И солидно. Опираясь на научные данные. Я сам бы материалы предоставил.

Я промолчал.

— Урожая-то в совхозе нет? — сказал мне Петр Федотович, уже в раздражении.

— Его в последние годы ни у кого нет. Из-за погоды…

— Ну, ладно, — решил редактор. — Мы еще об этом поговорим. А сейчас после обеда в тот совхоз, откуда письмо, Коломиец едет. Собирайся и поезжай с ним.

Дальше события разворачивались так. Объясняя, что и как надо сделать, страдая от неуверенности во мне и невозможности как-то поправить дело, Петр Федотович, мне показалось, и сам не заметил, как дошел до машины, а потом и оказался в ней. Однако в кабине я увидел Саса, а на крыше «Волги» были пристроены бамбуковые удилища. Удивительно быстро находят такие люди друг друга.

В дороге Сас решил продолжить разговор.

— Статью ведь можно будет напечатать в областной газете. У меня друзья есть, помогут, — выставил он еще один довод.

Но я и на этот раз отмолчался.

Они высадили меня, немного не доехав до совхоза. «Волга» развернулась, мелькнула еще раза два в ковылях и, пока я брел к поселку, пропала за глинистыми увалами. Нужный дом я отыскал сразу.

Саманный, с плоской крышей, он стоял, похожий на все другие дома, строенные здесь когда-то переселенцами с Украины. Деревянный заборчик, широкий двор, в углу которого располагался огород. С помидорных листьев еще скатывались прозрачные капли. Нетрудно было представить себе, как носила здесь когда-то по утрам девушка воду, раздвигая крепкую зелень босыми ногами. Представил я себе и похороны. Раскрытые настежь окна. В тени забора, на лавке, — барабаны и трубы приглашенного по случаю оркестра. В смородине — куры, откуда их некому выгнать.

Внутрь дома впустила меня мать погибшей.

Она подала стул, обмахнув его передником, а сама осталась стоять, подперев щеку рукой. Мне показали тоненькую пачечку разноцветных бумаг. В ней были гербовая бумага свидетельства о рождении, книжечка комсомольского билета, почетные грамоты с печатями и лиловыми линиями подписей.

— В войну призвали его самого, а их осталось у меня пятеро. Спасибо еще, люди помогли, а то… — женщина потупилась. — Вера ничего того не знает — она после войны родилась…

Я смотрел на хозяйку, а она внезапно дрогнула плечами, повернулась к окну и запричитала:

— Ох, Вера, Вера, и что ты с нами сделала…

Есть люди, которые легко находятся в таких ситуациях — я не принадлежу к их числу. Я сидел и не знал, что делать. В это время в распахнутую дверь, заглянула еще одна женщина, помоложе, и стала смотреть на меня с любопытством. Пришлось попрощаться.

По раскаленному песку и солнцу я и поплелся к совхозной конторе, очертания которой искажало маревом.

Внутри конторы было прохладно. Я долго бродил по коридору, по очереди открывая двери во все кабинеты, пока наконец в одном из них, треть которого занимал рассохшийся шкаф с вывалившимися из него бумагами, не наткнулся на своего знакомого — совхозного зоотехника Григория Григорьевича. Тот важно сидел за массивным столом и рассматривал бумаги.

Несколько месяцев назад я писал статью об этом совхозе. Мы ездили с Григорием Григорьевичем, тогда только что окончившим институт, по гуртам, он пригласил меня вечером к себе пить чай, мы засиделись, и под конец хозяин, открыв студенческий чемодан, показал даже заветную тетрадку — копию защищенной на отлично дипломной работы по птицеводству. Три месяца руководящей работы сделали зоотехника неузнаваемым. Он приобрел манеру «по-начальнически» цедить слова сквозь зубы, от которой на лицах присутствующих неизменно появлялось страдальческое выражение.

Я очень удивился этому, а сейчас понял: моему приятелю хотелось поскорее выбраться отсюда куда-то повыше, в кабинеты с кондиционерами, несколькими телефонами и цветистыми коврами на сияющих паркетных полах.