Евгений Суворов - Соседи

— Таких, наверное, берешь, — шутливо оказал Петр Иванович, чтобы сделать разговор повеселее.

— На Белой пади перебрал всех до одного! Даже прихватил три соседних деревни!

Петр Иванович перестал улыбаться и спросил на полном серьезе:

— Себя, меня — брал?

— Брал.

— И что?

— Да вроде как что-то не то.

— Это последний случай на тебя действует, — сказал Петр Иванович.

— Какой случай?

— Ходит же кто-то…

— Вот-вот, Петр Иванович, я думал об этом! Ходит около вас, а мне другой раз кажется, как будто все это возле моего дома…

После разговора об Ушканке был обсужден поступок младшего лейтенанта милиции Василия Емельяновича — что заставило его стрелять в доме у Лоховых?

Петр Иванович считал, что не было в этом никакой необходимости, участковый только себя скомпрометировал. Если Дементий простит, тогда другое дело, а если рассердится и сообщит куда следует, то для Василия Емельяновича это может плохо кончиться. Участковый дал возможность говорить о себе кому как вздумается! Получалось, что он только тем и занимался, что стрелял из пистолета в чужих избах…. Петр Иванович жалел участкового, но в то же время не мог простить его за необдуманный поступок: подозревать в чем-то подозревай, а стрелять — не имеешь права.

— В таком деле, — говорил он, — ошибок не должно быть, народ таких ошибок не прощает.

Участковый, как только набедокурил, зашел к Петру Ивановичу и рассказал, как было дело. Он сразу же согласился с Петром Ивановичем, что стрелять не надо было, но что-то такое, настаивал участковый, сделать надо было. И он для устрашения сделал…

Похоже было на то, что Василий Емельянович, имея пистолет, куражился, тем более заложил у Дементия за галстук… Дементий тоже хорош: обязательно надо оглушить человека водкой! Земляки-то земляки, соседями были на Татарской заимке, — но нельзя же забывать, что человек находится при исполнении служебных обязанностей… И участковый виноват: мало ли сколько и чего не подадут, а ты — не пей! Так что, если разобраться, Дементий тут ни при чем: его дело угощать, а участкового — отказываться.

Было за полночь, когда Яков рассказал о том, что они видели с Дементием на Ильиной заимке, недалеко от которой пасли сегодня коров.

Дементий на днях проскакивал на Ильинку, но никаких следов чужого человека не обнаружил: в пустой избе с широкими нарами давным-давно никто ни к чему не притрагивался; воду из колодца как будто тоже никто не доставал…

Яков был удивлен тем, что увидел на Ильиной заимке сегодня. Еще издали он почувствовал какую-то перемену на заимке: чем-то непохожей показалась ему изба с односкатной крышей, что-то было не так, и только Яков не мог понять — что именно? Вблизи он сразу все понял: кто-то выставил в избе рамы; они хоть и без стекол, но придавали более уютный вид, а сейчас изба казалась ограбленной.

Яков зашел в избу. На него пахнуло затхлым, нежилым духом, глиной и кирпичом — от размокшей и полуразвалившейся плиты…

Он вышел из избы, не найдя там никаких особенных следов, не считая того, что на оконных переплетах увидел свежие коричневато-белые царапины: кто-то вынул рамы недавно.

Таких маленьких рам в домах на Белой пади теперь не было, и Яков подумал: кто-то взял рамы для стайки или бани. Он прикинул, кто из белопадцев мог взять рамы, и, точно не зная кто, ругнул сразу всех.

Потом на Ильинке побывал Дементий. Он разглядел: нары не так чтобы грязные, даже, можно сказать, чистые; на полу, напротив изголовья, если хорошо приглядеться, папиросный пепел, а в ногах на нарах кусочки грязи — кто-то лежал и курил! И нигде ни одного окурка не брошено, вот что интересно! Куда, спрашивается, девались окурки? Не в карман же тот, кто курил, складывал? А если в карман, то зачем? Кому понадобилось отдыхать, а может, и спать ночью на заимке?

Перед тем как зайти к учителю, Яков встретился на Ушканке с бригадиром, возвращавшимся на своем Воронке с Харгантуйских полей. Дороги за Длинным мостиком плохие, и бригадир ездил по корням и ямкам, а кое-где и по болоту не на мотоцикле, а на ходке или верхом. Сегодня он ехал с полей на ходке, и Яков, пока они стояли на Харгантуйской дороге, любовался сбруей на Воронке, которую бригадир выменял в прошлом году у цыган.

Не замечая нетерпения Воронка, не желавшего стоять на месте, бригадир говорил с Яковом, время от времени молча натягивая новенькие ременные вожжи. Каждая медная бляшка на Воронке — крестики, кружочки, звездочки — были натерты до блеска, от многочисленных солнц на шлее и уздечке рябило в глазах.

Похвалив Воронка и в особенности цыганскую сбрую, Яков спросил у бригадира (в это время бригадир старательно счищал грязь с копыт Воронка), не давал ли он кому-нибудь из колхозников задание сменить в избе на Ильинке старые рамы.

— Зачем их менять, — ответил бригадир после того, как закончил счищать грязь с переднего копыта Воронка. — Пускай Игнат застеклит, и они еще пять лет простоят!

— Рамы утащил кто-то, — сказал Яков.

— Как утащил? — не понял Михаил. — Вчера рамы были, своими глазами видел.

— Значит, кто-то утащил после того, как ты уехал. Сегодня с утра их уже не было.

Оглядывая молчаливый лес, в котором не слышно было ни одной птицы, Яков сделал решительное и глубокомысленное лицо, как будто речь шла не о трех рамах, а о трех тысячах, которые они только что потеряли с бригадиром в лесу, и он не знал, в какой стороне их искать.

— Совсем нет рам? — переспросил Михаил.

— Я на сарай заглянул, по кустам проехал посмотрел, по лесу около дороги — нигде не видно. Куда они девались…

— Кому они нужны, — не дослушав Якова, сказал бригадир. — Это, точно, баловался кто-нибудь. Ну, возьмусь я за этих ушканских! — начал сердиться бригадир, но тут же раздумался. — А может, Игнат без моей команды решил новые рамы вставить? Так нет, когда ему: с утра до вечера на овощехранилище, там работы еще на неделю хватит. Я ему про избу ничего не говорил…

— Вот и я думаю, — сказал Яков.

— Ну, дела! — Бригадир неожиданно засмеялся. — Что ни день, то новость! Вчера Ковалев поймал меня на раскомандировке и давай жаловаться:

«Ищи, — говорит, — другого сторожа».

«В чем дело?» — спрашиваю.

«Заболел».

«Что-то, — говорю, — не видно, что-то не похоже, чтобы ты заболел».

«Что я, — говорит, — должен лежать перед тобой? У меня в груди что-то ломит».

Я ему отвечаю:

«Это у тебя, дед, от страху».

«От какого, — говорит, — такого страху? Я сроду никого не боялся!»

Смотрю, куда у деда болезнь девалась: раскричался, раздухарился… Я на попятную пошел, дед — на меня:

«Отвечай, — говорит, — где и кого я боялся? Я месяц выходил из окружения! Имею благодарность от самого маршала Малиновского!»