Юрий Либединский - Зарево

— Сейчас некогда. Ну, я пошел!

— Ольге Ивановне привет от нас передайте.

— Спасибо.

Он вышел. Вера Илларионовна подошла к окну. Люда тоже взглянула туда. Худенькая фигура Ванечки показалась на дороге. Навстречу ему ехали казаки, они остановили его… Люда схватила за руку Веру Илларионовну. Так, держа друг друга за руки, они напряженно, до кругов в глазах, следили за тем, как, показывая рукой, Ванечка что-то объясняет. Казаки внимательно выслушали, потом вдруг повернули коней и поскакали прочь.

Ванечка оглянулся на больницу, снял с головы картуз, махнул им и зашагал дальше.

— Если б они знали, кого сейчас упустили! — сказала Вера Илларионовна. — Когда прошлый раз Мартынов здесь был, он за ним охотился. На час опоздал! За час до его прихода Ванечка принес те самые прокламации, которые я у вас прятала.

— Как я испугалась, когда казаки его остановили! — сказала Люда. — И вы тоже?

— Конечно. Но я все-таки уверена была, что он вывернется, как это бывало много раз, и они оставят его в покое. Здесь главное — не показать виду, что испугался, а он неустрашимый человек.

— А что у него с глазами? — спросила Люда.

Вера Илларионовна рассказала, что Ванечка в продолжение нескольких лет нарочно нанимался работать в ночную смену, потому что ночная смена более удобна для выполнения партийных поручений.

— К тому же он читает очень много. Первый том «Капитала» так проштудировал, что ведет по нему кружок среди рабочих, пожалуй, лучше многих партийных интеллигентов. Охранка постоянно теряет его из виду. Он появляется неожиданно и вновь исчезает бесследно.

Она рассказывала. А Люде представлялся сейчас не Ванечка, нет. Перед ней, точно из тумана, выступало другое лицо, ей казалось, что совсем недавно она видела его, встретилась с ним. Но нет, это только мальчики говорили о нем, тогда, на балконе, летним вечером, она слушала их разговор. Подумать, что с того времени прошел уже год. И открытка — «Песня без слов»… Она тихонько пропела этот мотив…

Встречаясь каждый день с Верой Илларионовной и ее «гостями», Люда все чаще вспоминала Константина, точно все это была одна семья, отмеченная одним общим сходством, и к этой семье принадлежал также и он, Константин.

Науруз снова появился в Веселоречье. Он переходил с одних пастбищ на другие, нигде не задерживаясь дольше одного дня. Побывал он и в ауле Дууд, и в глухом Астемировском ущелье. В день, когда Баташевы праздновали урожай, собранный с нового поля, среди гостей появился Науруз.

Одного года не дожил старик Исмаил Баташев до первого урожая, собранного с того поля, которое он всю жизнь расчищал между камнями. И вот уже первый стожок из двенадцати снопов встал посреди колючего желтого жнивья, и кажется, что суровые камни, нависшие над маленьким полем, приземистое жилище Верхних Баташевых, вросшее в гору, и сама серо-каменистая гора, украшенная высоко наверху гребнем соснового леса, — все точно осветилось, стало приветливей, ближе человеческому сердцу.

Старшие Баташевы встретили Науруза настороженно, а младшие восторженно смотрели на него: сколько легенд слышали они о нем — и вот он живой перед ними. Науруз отпустил черную бороду, она делала его старше, мужественнее. Одет он был просто, по-пастушески. Его приняли как почетного гостя и проводили в самый дом, где было место только почетным старикам, молодежь расселась во дворе, на больших камнях возле дома. На деревянных блюдах и свежестроганных досках навалены были горы мяса, сваренного с чесноком, даже хлеба сегодня было с избытком: и старинной просяной, круто сваренной каши, нарезанной ломтями, и белых, из пшеничной муки испеченных, поджаристых лепешек.

Во главе стола, ближе к окну, стояло деревянное кресло, изукрашенное резьбой. Это было место хозяина, и, как водится в доме, где умер отец, его должна была занять мать. Но Хуреймат, прикрыв темным платком свои еще черные волосы, сидела возле очага, она приказывала дочерям и невесткам, сама обжаривала шашлыки для гостей, передавала их Азрету, прислуживавшему почетным гостям, и указывала, кому поднести шашлык и как величать его.

Науруз был обходителен и ласков, но, как всегда, немногословен, и казалось, что мысли его отвлечены какой-то заботой. Муса и Али сидели рядом с ним, по правую и левую руку, вздыхая, поглаживали свои редкие бороды. Оживленной застольной беседы долго не получалось.

Да и пустое кресло во главе стола смущало многих. И долгое время чувствовалась преграда, поставленная веселью. С неподвижными лицами сидели по обе стороны рядом с молчаливым Наурузом старшие Баташевы, и то, что хозяева невеселы, смущало многих. Но вот вслед за почетными тостами пошли веселые. Разгоряченные питьем и едой, люди стали забывать о пустом кресле. Голоса становились громче, и даже кое-кто, потеряв власть над собой, затягивал песню. Али призывал со двора молодых людей и произносил тосты. Одному желал поскорей жениться, другому — избавиться от заиканья, третьему — отрастить усы. И эти незатейливые шутки смешили людей. Никто не заметил, как Али перемигнулся со старшим сыном своим, синеглазым крепышом Касботом, и тот принес старую, с расшатавшимися колышками и слабо натянутыми струнами веселореченскую пшину. Эту старинную вещь Исмаил унес еще из родительского дома Баташевых потому только, что она принадлежала его отцу. Сам он за всю свою жизнь не притрагивался к ней, но Али в молодости, когда выходил погулять, всегда брал ее с собой, и слышно было издалека, как он своим звонко-веселым голосом складно и смешно подбирает слово к слову, обращается или к другу, или к любимой девушке и, перебирая струны, заставляет их вторить себе.

А сейчас, встав с места, он положил на стол это старинное, с птичьей головой, голосистое изделие рук человеческих, которое многие из молодых, сидевшие за столом, и не видели никогда, так как пшину вытеснили гармоники, балалайки и скрипки. Слушая восхищенные возгласы, Али широко улыбался, отшучивался и, неторопливо закрепляя колышки, подтягивал струны. Потом, обратившись к Мусе и изобразив на лице, выражение нежности и страдания, запел-заговорил:

— «Эй, Муса, старший наш брат, почему мрак ночи лег на наши сердца?

Солнце не светит нам целый год, тьма упала на землю.

Эх, легко ли без солнца живой твари жить на земле?

Эх, нет певчей птице охоты летать во тьме!

Эх, даже гад ползучий, когда солнца нет на земле, без просыпу спит в трясине.

Э-эх, если бы солнце свое горячее лицо нам показало!» — пропел он, подняв к потолку свое широкое лицо. Потом, положив ладонь на струны, сказал, не возвышая голоса:

— «Умер у солнца любимый сын. Скорбь придавила материнское сердце. Черным покрывалом скрыло солнце лицо свое и не выходит из своего небесного жилища».