Юрий Либединский - Зарево

Одурев от гамм и ганонов, Гриша по вечерам приходил сюда, в эту верхнюю часть сада. Здесь было сухо, пахло душистыми травами, можжевельником, мятой… Во всяком саду бывают такие уголки, где сверху замечаешь приближение осени. Так и в саду Гедеминовых: внизу еще все было полно летней, зеленой силы, листва глянцевито и сочно темнела, а здесь, в песчаном, засушливом уголке, появились первые пожелтевшие листья, трава увядала и сохла и с улицы грустно пахло пылью. Щуря глаза на солнце, которое медленно катилось вниз, Гриша прислушивался к струнному оркестру, игравшему в городском саду. Инструменты низких и глухих тонов здесь совсем были не слышны, только одни скрипки перекликались с флейтами. Что играют, Гриша никак не мог разобрать. Но в этой грустной перекличке было что-то отвечавшее его настроению. Он получил письмо от отца из Арабыни, отец упрекал его за молчание. А о чем писать? Что он живет и питается бесплатно? Что ему дают бесплатно уроки музыки? Что у него протерлись брюки, стыдно просить их заштопать, а сам он не умеет, и приходится невылазно сидеть дома? Бедность, будни, тоскливое предчувствие, что впереди в жизни предстоит все то же и лучше не будет…

После того как отцу не удалась спекуляция с месторождениями серы (Гриша так и называл это про себя обидным для отца словом — спекуляция), он чувствовал к отцу жалость, граничащую с презрением. Всю жизнь отец, сколько помнил Гриша, воевал против окружающего «арабынского свинства» и вдруг сдал, пошел на поклон к такой крупной свинье, как Гинцбург, сам пытается жить свинскими законами. Правда, у отца ничего не получилось, но самая попытка от этого не становится менее омерзительной, хоть и жалко его, жалко до тоски! И никак эту тоску не стряхнешь, она окутала все кругом. Солнце садится, а эти далекие скрипочки и флейты, словно заблудившись, перекликаются в тревоге. Деревья стоят — не шелохнутся, небо неярко желтеет, земля, проглотив солнце, темнеет быстро-быстро… Не отводя глаз от желтой полоски, оставшейся после солнца, Гриша словно ждет от нее чего-то.

Вдруг, сразу четко обозначившись на этой еще яркой желтизне неба, на гребне откоса показались две темные фигуры. С изумлением и каким-то испугом Гриша признал в одной из этих фигур Науруза, хотя тот был не в черкеске, а в русской рубашке. Но Гриша признал бы его в любом одеянии. Рядом с крепким и рослым Наурузом шел Асад. Да, это был он, хотя движения его как-то странно неуверенны.

— Аса-ад! — во весь голос закричал Гриша и побежал им навстречу вверх по откосу.

— Это ты, Гришка? — спросил Асад, опять странно, как-то по-птичьи, прислушиваясь.

— Ну конечно, я… Или ты меня не узнаешь? Мы с папой твоим сюда приехали, как он рад будет!.. Асад приехал! — закричал Гриша, повернувшись в сторону дома.

— Где Асад?.. Гриша, где ты? — кричали в ответ из дому.

— Ну вот, братец, — сказал негромко Науруз по-веселореченски, — вот ты и у своих. Мне уходить надо. Нельзя, чтобы меня видели.

— Науруз, — сказал Асад, — то, что ты для меня сделал, только брат родной мог бы сделать.

— Я и есть тебе брат, — ответил Науруз.

Они обнялись, как это принято у веселореченцев между мужчинами, обнялись, не целуясь, щекой к щеке. Кивнув дружелюбно Грише, Науруз исчез, будто его и не было.

Внизу от дома поднимались с фонарями, окликая Гришу и Асада. Асад уже узнал резкий от волнения, похожий на блеяние голос отца. Повернувшись к Грише, Асад торопливо и смущенно сказал:

— Ты ни слова не говори, Гриша, кто меня привел сюда. Скажем, железнодорожник, который довез меня из Баку. Запомнишь?..

— Ну конечно, — возбужденно отвечал Гриша. — А чего ты тут стоишь? Пойдем скорее.

— Сейчас пойдем, — ответил Асад. — Только дай я тебя возьму под руку. Я не очень хорошо вижу… А точнее сказать, совсем ничего не вижу.

За дорогу Асад очень устал, — среди незнакомых голосов пассажиров, кондукторов, носильщиков, в громе и грохоте поездов и шуме вокзалов он чувствовал себя беззащитным.

Первоначальное ощущение сверкания и блеска в глазах сменилось какой-то колеблющейся серовато-радужной пленкой, словно сеточкой. Асад мог отличить день от ночи, безошибочно определял источники света, видел движение больших предметов, но он не мог ходить без посторонней помощи, и это для него было тягостней всего. Ведь совсем недавно, еще этой весной, они вместе с Гришей строили гигантского воздушного змея, на котором предполагали подняться в воздух. А как чудесно было восходить на хребет, спускаться в Грузию, словно в теплицу, заполненную невиданными цветами! И вдруг он точно упал в темный подвал, населенный тенями и голосами.

Как ни велико было горе, которое испытал старик Дудов, узнав, что сын ослеп, оно не могло затемнить радость встречи с ним. Асад жив — это единственно важно. С помощью Евгения Львовича Гедеминова Хусейн Асадович тут же принялся хлопотать о лечении Асада. Привлекли трех врачей-глазников, проживавших в Краснорецке. Были прописаны лекарства, темные очки… А главное, врачи советовали положиться на время, не исключая в будущем возможности хирургической операции. Врачи брались подтвердить, что князь Хусейн Дудов привез своего внезапно ослепшего сына в Краснорецк лечить, — это на случай, если бы его вздумала тревожить охранка.

Асад сразу почувствовал облегчение, едва оказался у Гедеминовых, в доме настолько знакомом, что он мог ходить из комнаты в комнату, почти не натыкаясь на стены и мебель, и даже спускаться с балкона в сад. Хотя Асад по-прежнему почти ничего не видел, зато слышал знакомые, полные сострадания и нежности голоса.

Никогда еще не сходились так тесно Асад и Гриша, как в это для них обоих трудное время. Гриша заполнил музыкой окружавшую Асада радужную пустоту, — ведь чтобы наслаждаться музыкой, совсем не надо быть зрячим. Асад знал, что необходим Грише. Хотя и слепой, но он мог принять на себя руководство занятиями Гриши. Феноменальные математические способности Асада помогли ему решать в уме сложные математические задачи. Он разъяснял Грише смысл исторических событий и даже поправлял произношение немецких слов…

Однажды вечером в гостиной, уже полутемной, Асад лежал на диване, а Гриша играл на рояле.

— Меня там кто-то спрашивает, — вдруг сказал Асад.

Гриша перестал играть и прислушался. На балконе Люда разговаривала с кем-то. Гриша не разбирал слов, но Асад своим обострившимся во время болезни слухом ясно слышал все.

— Это кто-то незнакомый, и Людмила Евгеньевна не хочет его пропустить ко мне, — сказал Асад. — А мне интересно. Скажи, пусть пропустит.

Гриша через мгновение вернулся.

— Здравствуйте! — голос был ломающийся, юношеский. — Это вы Асад Дудов?