Петр Гагарин - За голубым Сибирским морем

Она в этот же вечер постирала свои блузки, платки, достала из шкафа и почистила пальто, зимнюю шапочку: в Озерки заглянул уже октябрь. Потом Ружена взяла с тумбочки деревянную резную шкатулку — подарок молодых колхозниц в день ее рождения, — разыскала два письма Павла. Он их прислал еще летом, вскоре после приезда в село. Правда, в них нет и намека на любовь, речь идет все о библиотеке, читателях да о беседах с колхозниками. Но все-таки… это — его письма, каждая буква выведена его рукой. Перечитала их, поцеловала и положила обратно.

Ну вот, осталось только скоротать ночь, и — станция, вагон, город!

Уже накинув на себя ночную сорочку, Ружена подошла к зеркалу, что стояло в углу комнаты на тумбочке, посмотрела на себя — не хуже ли стала? Нет! Вроде все такая же, только вот… глаза почему-то ввалились.

На тумбочке, перед зеркалом, стояло семь белоснежных слонов — подарок матери. Они вытянулись цепочкой, казалось, готовы были сейчас тронуться в путь. Последним в цепочке был совсем малюсенький слоник-ребеночек. Ружена взяла его, повертела в руке, снова поставила на место и прыгнула в постель.

Укрылась с головой и, согревая себя дыханием, думала о своей маленькой книге — она ведь скоро увидит свет! — о встрече с Павлом, которая и радовала и пугала.

…И вот она уже собралась. Надела шапочку, подбежала к зеркалу, а тут маленький слоник. Взяла его, прижала к щеке, но он вдруг превратился в птенца, зашевелился. Она удивилась и обрадовалась. А воздуха не хватает, жарко.

Вот птенчик уже стал орлом, только глаза… Печально посмотрел на нее и взмахнул крыльями. Поднимается тяжело, нехотя. Потянулась за ним, а он выше, выше. Побежала в гору, на ту сопку… А орел все выше, выше и скрылся в синеве.

Дышать тяжело.

Отбросила одеяло, отдышалась. Лицо потное. Накрылась одной простыней. Но заснуть уже не смогла. Она думала об улетевшей птице.

Трюмо было высокое: от пола до потолка. Такие бывают, наверное, только в гостиницах. Ружена стояла перед ним. Ее руки медленно, но уверенно плели косы, а глаза неотрывно смотрели в зеркало.

Она глядела на себя и сожалела, что под глазами уже залегли тени, а две черточки над переносицей еще больше углубились. И взгляд стал какой-то серьезный, чересчур взрослый. Особенно если вот брови сдвинуть.

Да, родная, время бежит. Позади и школа и институт. Уже двадцать семь лет! А потом — тридцать! Даже страшно: одинокая. Что же я хуже всех?

Скажу, все скажу. Он умный, поймет. А если уж… Тогда…

Пусть я не буду его женой, но я буду матерью его ребенка. Это тоже счастье. В ребенке я буду видеть тебя, Павлуша. Всю жизнь буду видеть!

Грибанов в это время подходил к подъезду гостиницы. Шел быстро, дышал крупно, встревоженно.

О приезде Ружены он узнал еще вчера вечером, но никак не мог вырваться. И дел было много, и с собой бороться пришлось. Потом все же не вытерпел.

Любе сказал, что пошел обедать, а сам повернул к гостинице. И вот он бежит, озираясь, словно что-то украл… А ноги сами несут его на второй этаж, в пятый номер. К ней, к ней!..

Когда Павел вошел в номер, Ружена все еще стояла перед зеркалом. На ней был новенький халат из синей байки с красными маками. Поясок, повязанный бантом, перетянул ее талию, подчеркнул ее стан. В этом халате, раскрасневшаяся после ванны Ружена показалась Павлу домашней, близкой, милой.

Павел долго смотрел на нее, стоя у порога, а потом шагнул к ней и выдохнул:

— Ружена! Здравствуй!

Он не спускал с нее глаз. Ему хотелось схватить ее руки, сжать в своих ладонях да так и держать их долго-долго, чтобы она почувствовала его жар, его волненье, услышала, как бьется его сердце!

«Поцеловать бы, зацеловать бы ее с ног до головы», — думал Павел, подходя к Ружене все ближе и ближе.

Но она, словно уловив мысли Павла, с испугу отскочила от него. Подошла к столу, развязала папку и подала гранки брошюры.

— Вот наши труды, — сказала она.

А сама начала наводить в комнате порядок: сунула гребешок в сумочку, подобрала на столе бумаги, захлопнула чемодан и толкнула его под кровать…

Прибрав в комнате, Ружена взяла в шифоньере платье, извинилась:

— Я на минуточку, — и скрылась в ванной.

Оттуда она вышла уже другой. Строгое шерстяное платье темно-вишневого цвета делало ее более взрослой. В первые минуты Павлу даже показалось, что она вдруг стала какой-то официальной.

Ружена молча села на диван. Но спокойно сидеть не могла: то поправляла подол платья, то рылась в сумочке, то поправляла волосы.

— Значит, скоро гонорар получим, — улыбнулся Павел, подписывая гранки в печать.

— Получив.

— Обмыть бы…

— Что ж… — она пожала плечами, робко взглянула на Павла.

— Ну так я…

— Не надо, я пошутила. Вы надолго или…

— Вообще-то… зашел подписать.

— Только подписать брошюру? — вставила она и блеснула глазами.

— Да… Нет, не только, Ружена! — Он пересел со стула на диван, взял ее руку. Ружена попыталась высвободить ее, но Павел придержал. Тогда Ружена примирилась. Сидела молча, глядя в пол. Ее грудь то высоко поднималась, то опускалась, словно после большого бега.

Павел здесь, вот он — рядом, нежно гладит ее руку, она ощущает его теплое дыхание, он что-то шепчет… Может быть, он… Ведь и сама мечтала… Нет, страшно… Что же делать, как поступить? Может быть, началось свершение мечты?

Это и обрадовало ее и напугало. Она посмотрела в глаза Павла: они горели. Ей стало страшно. Она встала, чтобы пересесть на стул. Но он задержал ее.

— Павлуша, так… неудобно, подождите…

Но он будто и не слышал. Стиснул ее в объятьях и стал целовать.

Ружена всхлипнула и вся затрепетала.

Она почувствовала, что в движениях Павла теперь уже нет ни нежности, ни ласки: он по-мужски, бесцеремонно схватил ее. «Поступает, как с продажной женщиной, — мелькнуло у Ружены. Эта мысль оскорбила и отрезвила ее. — Нет, нет, этому не бывать!»

— Павел, Павел, — предостерегающе прошептала Ружена, пытаясь вырваться.

Он обхватил ее за талию.

— Павел! — зло вскрикнула она.

Но и это не помогло. Тогда она изловчилась и сильно ударила его по лицу.

Павел вздрогнул и отпустил ее.

Ружена села, закинула косы за спину.

— С кем так поступают? Грубиян! — вскрикнула Ружена, краснея.

Лицо Павла горело, руки дрожали. Он прижал Ружену к груди и, задыхаясь, начал шептать:

— Прости меня… Не надо, Ружена. Прости… Я же человек?

— Человек?! — Она вырвалась из его рук. — А я не человек?

— Ну что ты так… Я о чувствах.

— О чувствах! Хороши чувства.

Она встала и подошла к окну. В руках она держала свои косы, прижав их к щекам.

— Извини меня, Ружена, — едва слышно пробормотал Павел.

— Извини… — Ружена медленно повернулась, посмотрела на него, раскрасневшегося, и ей сразу вспомнился тот Павел, с которым она шла по степи в летний жаркий день.