Лев Кассиль - Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам

И отпустил руки. Мы даже сперва не поверили. Сидим, шеей вертим – нет, чувствуем, не держит, ворот свободный стал, отпустил. Ну, мы и разошлись в разные стороны, пока не одумался да обратно не захватил. Вот, думаем, чудак какой: и не стукнул даже ни одного раза. Значит, теперь бей сколько хочешь фонари. Ничего за это но будет. Только, знаете, вышли мы на другой день к вечеру и камешки уже насобирали, а как загорелись фонари, что-то нам неловко стало. Как-то интерес пропал. Не то чтобы совестно стало, а как-то просто охоты уже большой нет. Покидали мы свои камешки в снег и пошли домой молча. И я молчу, и Мишка. А на душе у нас у обоих что-то не того, гм… не по себе что-то. С того дня больше фонарей не тревожили. Как они загорятся, так мы отворачиваемся. Вот как умел человек по-хорошему, правильным словом нас повернуть.

И Алексей Максимович медленным добрым взглядом обвел «курносых». Пионеры все еще сидели очень тихие, задумавшись над тем, что услышали от Максима Горького.

Подивился и я волшебному умению Горького распознать в каждом хорошем деле тепло и животворную силу человеческого дыхания.

– Конечно, – заговорил после длившегося добрых две минуты молчания Горький, – конечно, тогда у ребят кругом враги были. Одни враги только. Городовой – враг, дворник – враг, сторож – враг, хозяин – враг. Да и отец с матерью, черт побери, тоже иногда не лучше врагов были… А у вас вон сколько друзей! Ведь из вас может такое получиться, что сейчас себе даже и представить трудно. Ребята вы замечательные. Замечательные, шут вас совсем возьми… Только вы, смотрите, не гениальничайте. Чур, носы не задирать!

– А мы и так все курносые! – чуть ли не хором отвечала «база курносых».

Перелистываю странички старых блокнотов, разглаживаю слежавшиеся газетные вырезки… Встреча с Роменом Ролланом у Горького. Запись разговора с ним, сделанная прямо в машине на обратном пути с дачи Горького в Москву. Замечания Роллана по одному моему рассказу:

– Вот вы говорите – пустячок. Я верю, вы это не по скромности. Так и думаете, что пустячок. Но в этом-то и вся прелесть, что вам, в вашем просторном, проветренном мире, это уже кажется пустяком… А на такой коллизии, как на дрожжах, в нашем старом мире заквашиваются огромные проблемные романы. Пустячок?! Вы слишком молоды, чтобы еще самому разобраться в этом. Поверьте уж мне, мой дорогой юный друг…

Как жалко мне было тогда, что остывает ладонь, согретая крепким, длительным пожатием очень тонкой, полупрозрачной, но неожиданно энергичной руки Роллана, которой он вдруг потрепал меня по колену и, совсем уж озадачив, хлопнул внезапно тыльной стороной кисти по животу, подмигивая… Впервые я, кажется, понял тогда, какой истинно провансальский народный заквас, так удивлявший меня в «Кола Брюньоне», бродит в этом похожем на задумчивого пилигрима человеке…

И совсем иная встреча в морозной, прохваченной прожекторами тьме вечернего аэродрома. Огни самолета, проносящегося над нами. И мы вдвоем с Михаилом Кольцовым, опередив всех, проваливаясь в снегу, бежим напрямик через поле к месту посадки и первыми, не скрывая своей радости да и профессиональной, журналистской гордости, по очереди жмем исхудавшую, но сильную руку человека с огненными глазами, который спускается по лесенке, только что приставленной к самолету.

Димитров! Тот, чье имя все последние недели мы с волнением искали в ночных телеграммах, получаемых в редакции, и в утренних газетах… Славный болгарский коммунист, несокрушимый трибун, первый давший наглядный и великолепный урок мужества, стойкости, перед которым трусливо спасовал подлейший заговор немецких фашистов. Вот он, рядом с нами, опирающийся на наши руки, вырванный из фашистского каземата и усыновленный нашей Советской родиной, усталый, измученный, но не сдавшийся! В чьей-то накинутой ему на плечи шубе он ступает по московскому снегу, по нашей земле, жители которой завтра с восторгом и чувством желанного успокоения узнают из газет о том, кто в этот вечер прибыл на столичный аэродром.

Заметки уже в другом блокноте, сделанные тоже на аэродроме. Но то было не поздним вечером, а на рассвете, в Щелкове 18 июня 1937 года. Еще темно, но уже заправленную, готовую к полету машину с ярко-алыми крыльями осторожно выводят из ворот ангара. И как будто вместе с ней выползает быстрый, летний рассвет с красноватыми крыльями зари, распростершимися над горизонтом. Туман отступает, сползая в сторону и залегая в канавы. Медленно и осторожно буксирует тягач до предела нагруженную машину, заводя ее на стартовую горку. Чудесный краснокрылый самолет неуклюже, хвостом вперед, тащится по дорожке в чуждой ему стихии земли и бетона. Пора будить героев. Хорошо выспавшиеся, сосредоточенные, спокойные, летчики идут завтракать. Слышится знакомый волжский говорок командира: «Пошли, орлы, кашу крошить…»

Три часа тридцать пять минут. У самолета появляется его командир, знаменитый летчик, Герой Советского Союза Валерий Павлович Чкалов. Не торопясь, слегка переваливаясь, тяжело ступая высокими унтами из нерпы, одергивая высокие голенища, привязанные к поясу, на котором висит финка в чехле, в своей обычной, уже знакомой нам серой кепке, Чкалов обходит вокруг самолета.

Из подъехавшего автомобиля выходят Беляков и Байдуков. Запускают мотор самолета. Надо торопиться и вылетать, пока воздух по-утреннему свеж и прохладен, а то в жару мотор быстро перегреется на взлете, когда придется дать газ до предела.

Потом к самолету протискивается человек в не совсем обычной для подмосковного аэродрома того времени форме пограничника. Он говорит летчикам: «Позвольте ваши паспорта».

Все удивлены… Ах, черт! Действительно, надо же поставить визы – ведь трое улетают за границу. И вдруг мы все, стоящие возле самолета, окружающие Чкалова, как никогда точно представляем себе: Земля – шар. Этой простейшей, ясной, как апельсин, истине уже не один век. Но что из того, что Земля кругла, что мы с вами жили все время на поверхности ее? Мы охотно верили глобусу, но до известного времени не пытались делать широких утилитарных выводов практического характера из шарообразности Земли. До этого дня, до 18 июня 1937 года, мы хотя и знали, что Земля – шар, но железнодорожная и корабельная рутина заставляла нас видеть Америку за океаном, в направлении, параллельном экватору, а не за полюсом. Нам знакомы были пути на запад или на восток, а на север дорога еще недавно считалась заказанной навек. Дружба и сотрудничество с иными материками были ограничены пределами более или менее широко обжитого, изъезженного пояса обычных кругосветных корабельных, сухопутных и летных путей.