Лев Кассиль - Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам

И вот стоит на подмосковном аэродроме советский летчик, гражданин СССР, как значится в его «краснокожем» заграничном паспорте, человек, который собирается стать новым Колумбом, открывшим Америку «с другой стороны».

Чкалов стоит немного поодаль от всех, крепкий, плечистый, задумчивый. Весь он как бы уже в полете. Каждый нерв, каждая клетка тела уже приведены в состояние летной готовности. Он стоит пока еще на земле, коренастый, устойчивый, широко расставив сильные ноги в унтах, весь добротный, прочный, сродни земле, по которой он так прочно и уверенно шагает.

И по тому, как жадно и медленно, чтобы продлить удовольствие, втягивает он в себя папиросный дымок, и по тому, какими понимающими, зоркими и спокойными глазами оглядывает он небо, деревья, траву, аэродром, и, докурив, расставшись с папиросой, припечатывает ее подошвой к бетону дорожки, полной грудью вдыхает свежий утренний воздух, легонько потягиваясь, хрустнув суставами, – я вижу, как близок этот человек нашей земле, как крепко и по-настоящему любит он жизнь, как знает ее, ценит, вдыхает, вбирает в себя.

– Ну, орлы, поехали…

Простившись с Чкаловым, мы спешим к противоположному концу взлетной двухкилометровой бетонной дорожки и ложимся там на траву.

Четыре часа утра.

Ракета. Мотор. Пошли!

Там далеко, на другом конце дорожки, бело-красная птица скатывается с горки. Она бежит, сперва тяжело покачиваясь. Проходит минута разбега, длинная, как бетонное полотно, по которому скользит машина, набирая скорость. Все ближе и ближе колеса к поперечной красной черте, нанесенной на бетон там, где мы припали к траве аэродрома. Самолет должен взлететь до этой черты – иначе, перегруженный до предела горючим, он уже вообще не сможет взлететь, так как возникнет прямая опасность удара о далекую ограду аэродрома. Все рассчитано до точности в несколько метров. Распластавшись у кромки взлетной дорожки, мы с волнением вглядываемся в мчащийся к нам самолет. Машина не отрывается от бетона… Колеса ее с неотвратимой быстротой приближаются к роковой черте…

Но что это?! Сперва нам показалось, будто бетонное полотно отгибается вниз, оставляя колеса самолета вращаться над ним в воздухе…

Не сразу постигаем мы, что отогнулась не дорожка, а незаметно оторвавшись от ее глади, по безукоризненной пологой кривой образцового старта Чкалов уводит свою краснокрылую машину в небо. Четыре часа ноль семь минут утра. На аэродроме еще смутное утро, убегающий сумрак. А Чкалов и двое его друзей, опередив нас во времени, первыми встречают солнце этого исторического дня, и оно уже освещает ярко-красные крылья их самолета.

Мы возвращаемся домой. Москва еще спит, не зная, что трое ее жителей, трое москвичей, только что покинули город и землю, чтобы первыми из людей совершить великий межконтинентальный перелет через полюс и спуститься с неба уже «на той стороне» земного шара – в Америке.

«Ледовый комиссар» – написано на одной из страничек моего старого блокнота…

Отто Юльевича Шмидта я впервые увидел в дверях деканата физико-математического факультета Московского университета. Шла академическая проверка студентов. Один из моих приятелей, отрастивший огромные хвосты несданных зачетов, нервничая, ждал своего часа. Мы уже были проверены. На наших зачетках уже красовался штамп комиссии, отпустившей наши грешные души на покаяние. Но мы не могли оставить своего еще «не проверенного» друга.

Очень хотелось спать. Дело было уже за полночь. И вот дверь кабинета открылась, и мы увидели фигуру высокого бородатого человека. Это был председатель комиссии. Он медленно обвел нас понимающим, добрым взглядом. У него были большие, немигающие серо-голубые глаза под густыми бровями. Прямой, бородатый, с очень правильными чертами лица, он напомнил мне известный портрет Джона Брауна, самоотверженного аболициониста, белого поборника свободы черных, казненного когда-то рассвирепевшими американскими рабовладельцами.

– Ну, еще немножко осталось потерпеть, – как бы извиняясь, негромко сказал он. – Вряд ли целесообразно переносить на завтра. Лучше уж потерпеть и закончить сегодня. Не правда ли? И не надо волноваться… А вы чего тут дожидаетесь? – обратился он внезапно ко мне. – Ведь вы уже как будто проверены?.. Спать, спать пора! Смотрите, какой у вас и у вашего соседа утомленный вид.

– Нет уж, мы подождем, – заторопились мы. – Вот как вы нашего Петро отпустите, так уж мы вместе…

– Нечего и ждать. Спать надо. Вон смотрите, этот товарищ совсем уже засыпает. Идите спать.

Он сердито твердил: «Спать, спать!», но не мог скрыть затаенного одобрения, которое гнездилось где-то на дне его выразительных серых глаз.

Я вспомнил об этом университетском вечере в то невеселое утро, когда известный полярник Ушаков радировал с челюскинской льдины, что Отто Юльевич Шмидт тяжело болей, что правительству необходимо настоять… нет, просто предписать категорически Шмидту при первой же возможности покинуть ледовый лагерь. Мы узнали в то утро, что несколько дней уже Шмидт превозмогал болезнь, скрывая ее от товарищей по лагерю, изо всех последних сил стараясь не свалиться. Слабые легкие и давно уже подкрадывавшийся туберкулез сломили это жестокое сопротивление. Шмидт слег. Четыре дня скрывал он от всего мира свою болезнь. Мне вспомнилась тогда ночь в университете и затаенное одобрение, которое я почувствовал во взгляде пристальных серых глаз. «Нет, уж мы вместе!..»

Второй раз мне пришлось встретить О. Ю. Шмидта на подножке вагона польского экспресса. Густым сосновым лесом проехали мы из Негорелого к коттеджам нашей пограничной заставы, чтобы первыми на самой границе встретить ледового комиссара, руководителя героических челюскинцев, возвращавшегося на родину. Ровно в восемь часов вечера, тяжело отпыхиваясь, медленно проходит под пограничной аркой с лозунгом «Коммунизм сметет все границы» экспресс. И в дверях предпоследнего вагона мы видим осунувшееся лицо Шмидта. Он стоит на подножке, протягивая нам руку. Мы слышим его прерывающийся голос:

– Как я рад вас видеть… Как рад, дорогие… Наконец-то после всех заграниц можно снова вздохнуть полной грудью на родной нашей Советской земле!

Вместе со Шмидтом мы едем в Москву, нетерпеливо ждущую прославленного «ледового комиссара» челюскинского лагеря. Родина не дает спать Шмидту. Столько раз виденная в неверных тревожных снах на льдине, она, став в эту ночь будоражащей явью, нарушает покой. Родина шумит на перронах Минска, Борисова, Орши. Она будит оркестрами, требовательными хоровыми приветствиями, она то и дело полыхает в эти ночные часы под окнами вагона факелами, прожекторами, знаменами. Каждый полустанок, если бы только можно было, поднял бы сегодня красный сигнал на семафоре, чтоб хоть на минутку задержать наш поезд, чтобы хоть на миг повидать и услышать вернувшегося на твердую землю Шмидта.