Антон Макаренко - Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

– Ага, я, конечно, поменялся, потому что они просили, да и нам с краю не хочется.

– А на совете?

– Чудак, так то же совсем другое дело! Там вопрос был, понимаешь, насчет равноправия. А поменяться? Почему ж? Вон Брацан с Поршневым тоже поменялся. Дело вкуса.

Похожай очень расстроился всеми этими разговорами , отошел даже к парку, почесал за ухом, а потом улыбнулся и сказал вслух:

– Сукины сыны! А может… может и правильно! Ну что ты скажешь!

Вечером к Захарову пришел строительный техник Дем и сказал:

– Там колонисты досточки… строительные досточки берут для лагеря, кто пять, кто десять… Так вы бы сказали, что так нехорошо делать. Досточек, правда, не жалко, а учет нужен. Колонисты, знаете, хорошие мальчики, а все-таки учет необходим.

Молодой завхоз Степан Иванович, румяный и всегда жизнерадостный , прикинулся возмущенным:

– Душа из них вон, отнимите!

Дем замурлыкал, улыбаясь одними усами:

– Да как же я отниму, обижаться будут.

– Посмотрите, Степан Иванович, – распорядился Захаров.

Степан Иванович отправился в карательную экспедицию и возвратился с победой и с пленником:

– Хоть бы кто тащил, а то Зырянский! Другие бригады взяли по пять-шесть досточек, а этот целый воз!

Захаров сказал коротко:

– Алексей – объяснение…

– Объясню: это не кража. Лагери снимем – доски возвратим. Записано, сколько взяли, можно проверить.

– А почему так много?

– Так… для четвертой бригады и для одиннадцатой.

– Угу…

– Нельзя, надо помогать беднейшему крестьянству. Вы нам дали малую пайку, Степан Иванович, так пацаны достанут, а девочки стесняются.

– Стесняются?

– Да… что ж… Они еще не догнали мужчин в этом отношении.

Захаров серьезно кивнул головой:

– Вопрос исчерпан. Запишите, товарищ Дем, я подпишу. Осенью возвратим.

Вечером семнадцатого Захаров с дежурным бригадиром принял постройку лагерей. Он не забраковал ни одной палатки. Все палатки стояли в один ряд, и на каждой трепыхался маленький флажок. Отдельно возле парка стояла палатка совета бригадиров, в которую переселился и Захаров. Михаил Гонтарь заканчивал проводку электричества. Когда проиграли сигнал «спать», никто спать не захотел, все ожидали, когда загорится свет. И Захаров ходил из палатки в палату, и везде ему нравилось. Потом вдруг все палатки осветились, колонисты закричали «ура» и бросились качать Мишу Гонтаря. Хотели качать и Захарова, но он погрозил пальцем. Тогда решили качать бригадиров. Перекачали всех, кроме Клавы и Лиды, а девочки сказали:

– Мы сами своих бригадиров, не лезьте!

Девочки долго еще хохотали, потом завесили палатку, там по секрету что-то кричали и еще хохотали и пищали невыносимо, выскочили оттуда красные. Пацаны четвертой бригады долго стояли возле этой палатки и так и не могли выяснить, качали девочки своих бригадиров или нет. Филька высказал предположение:

– Они не качали. Они не подняли их, а может, и подняли, так потом положили на землю и разбежались.

Эта гипотеза очень понравилась всей четвертой бригаде, они успокоились и пошли посмотреть, что делается в палатке Захарова. Там стоял стол, и Захаров работал, сняв гимнастерку [256]. Это было совершенно необычно. Пацаны долго смотрели на Захарова, а потом Петька сказал:

– Алексей Степанович, почему это спать не хочется?

Захаров поднял голову, прищурился на пацанов и ответил:

– Это у вас нервное. Есть такая дамская болезнь – нервы. У вас тоже.

Пацаны задумались, тихонько выбрались из палатки Захарова. Действительно, многие бригадиры уже спали. Пацаны побежали к своей палатке. Зырянский недовольным голосом спросил:

– Где вы шляетесь? Что это такое?

Они поспешно полезли под одеяла. Только Филька поднял голову с подушки и сказал:

– Это, Алеша, нервы – дамская болезнь!

– Еще чего не хватало, – возмутился Зырянский, – дамские болезни! В четвертой бригаде! Спать немедленно!

Он потушил свет. Пацаны свернулись на постелях и смотрели в дверь. Видны были звезды, слышно, как звенят далекие трамваи в городе, а на деревне собаки лаят так симпатично, так очаровательно ! Ваня представил себе Захарова в галифе и в нижней рубашке, и Захаров ему страшно нравился. Ваня подумал еще, какие это нервы, но глаза закрылись, нервы перемешались с собачьими голосами, и куда-то все покатилось в сладком, замирающем, теплом счастье.

Школа заканчивала год. Колонисты научились [257], не забывая о напряженных делах производственного фронта, забывать об уставших мускулах , и каждый в свою смену с головой погружался в школьные дела.

В школе было так же щепетильно чисто, как и в спальнях, лежали дорожки, везде стояли цветы, и учителя ходили по школе торжественно и говорили тихими голосами.

Подавляющее большинство колонистов любило учиться и отдавалось этому делу с скромной серьезностью – каждый понимал, что только школа откроет для него настоящую дорогу. Колония успела сделать уже несколько выпусков, в разных городах были студенты-колонисты, а из фонда совета бригадиров студентам выплачивались дополнительные стипендии по пятидесяти рублей. Многие из бывших колонистов были в военных и летных школах.

На праздничные и на летние каникулы студенты и будущие летчики нередко приезжали в колонию. Старшие встречали их с дружеской радостью, младшие – с благоговейным удивлением. И сейчас ожидали их приезда и разговаривали о том, в какой бригаде остановится тот или другой гость. Путь этих старших был соблазнительным и завидным, и каждому колонисту хотелось подражать старшим.

Игорь Чернявин школой увлекся нечаянно. Сначала повезло по биологии, а потом открылись в нем какие-то замечательные способности литературные. Новая учительница Надежда Васильевна, очень молодая, комсомолка, может быть, красивая, может быть, нет, но с лицом и взглядом внимательным и мягким, прочитала одно сочинение Игоря и сказала при всем классе:

– Игорь Чернявин… очень интересная [258]работа, советую обратить серьезное внимание.

Игорь улыбнулся саркастически: вот еще не было заботы – обращать внимание! Но незаметно для него самого литературные тексты и свои и чужие – писательские – стали ему нравиться или не нравиться по-новому. Вдруг так получилось, что над любым заданием по литературе он просиживал до нестеренковского протеста. По другим предметам брел кое-как до тех пор, пока однажды Надежда Васильевна не подсела к нему в клубе:

– Чернявин, почему у вас так плохо стало с учебой?

– По литературе? – удивился Игорь.

– Нет, по литературе отлично. А по другим?

– А мне неинтересно… знаете, Надежда Васильевна.