Антон Макаренко - Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

Володя побежал догонять. По плиточному тротуару он повернул за угол и выбежал на широкий двор, обставленный хозяйственными постройками. В самом центре двора он увидел Воленко и Чернявина, направляющихся к кладовой. Володя, запыхавшись, обогнул их и пошатнулся, останавливаясь перед дежурным:

– Товарищ дежурный бригадир! Товарищ Захаров разрешил в город до четырех.

Воленко удивился:

– В этом костюме?

– Нет, не в этом. Я только говорю. А я надену парадный. Я сейчас надену.

Воленко отправился дальше:

– Ты переоденься и приди показаться.

У Бегунка на этот раз даже руки вышли из положения «смирно».

– Так, Воленко! Я же не какой-нибудь новенький. Другие дежурные всегда отпускают и то… доверяют. Я хорошо оденусь.

– Я посмотрю.

Володя несколько увял, опустил плечи, неохотно и сумрачно сказал «есть» и уступил дорогу. Игорь Чернявин смотрел на дежурного с уважением.

Через пятнадцать минут, когда Воленко вел Игоря в баню, Володя стал перед дежурным:

– Товарищ дежурный бригадир! Я могу идти?

Воленко уже занес ногу на ступеньку, но оглянулся, внимательно осмотрел Володю, тронул его пояс, бросил взгляд на ботинки, поправил белый воротник. Румяное личико Бегунка над белым воротником сияло совершенно неизъяснимой красотой. Большие карие глаза ходили по следам взглядов дежурного и постепенно меняли выражение, переходя от смущенного опасения к победоносной гордости. Тюбетейки Воленко не тронул, но сказал возмущенно:

– Я не понимаю, что это за мода! Почему у тебя всегда тюбетейка набекрень?

Рука Володи быстро поправила тюбетейку, и глаза потеряли некоторую часть гордости.

– Зеркало у вас есть? Надо в зеркало смотреть, когда уходишь. Деньги на трамвай имеются?

– Деньги есть.

– Покажи.

– Да есть! Вот еще, Воленко, какое у тебя недоверие!

– Показывай!

Маленькая ладонь Володи расправилась у пояса, и над ней склонились две головы в золотых тюбетейках.

– Это тридцать копеек на мазь, а это двадцать копеек на трамвай.

– Только смотри, все равно узнаю: нужно покупать билет, а без билета нечего кататься. А то я знаю: все экономию загоняете!

– Да когда же я, Воленко, загонял экономию? У тебя всегда… такое недоверие.

– Знаю вас… Можешь идти!

– Есть!

На этот раз «есть» было сказано без всякой обиды.

Город был большой, и самая лучшая улица в городе – улица Ленина. На этой улице, на горке, стоит белое здание с колоннами, в здании помещается театр. На улице много прекрасных витрин, но Ваня Гальченко бредет между людьми и витринами грустный. Чулки у него исчезли, голова заросла грязной, слежавшейся порослью, ботинки порыжели. Личико у Вани побледневшее, немытое, только большие серые глаза оставались прежними – над ними нахмурились бровки.

Ваня пережил плохой месяц. Тогда, у стога соломы, ограбленный и обиженный, он недолго плакал, но долго думал и не придумал ничего. Продолжал думать и потом, когда, перебравшись через переезд, прошел по «своей» улице; со стесненным сердцем посмотрел на крыльцо [121], на котором вчера чистил людям ботинки. На этом месте у него в глазах снова появились слезы, и он нарочно остановился перед афишей и читал ее, чтобы никто не увидел слез.

Так начались его трудные дни. Ночевал он в той же соломе, и в первые две ночи его никто в ней не заметил. После третьей ночи он проснулся ослабевшим от двухдневного голода, вставать ему не хотелось. И тогда он увидел над собой удивленное лицо старой женщины.

– Кто это здесь? А?

– Что?

– Мальчик какой-то, что ли? Беспризорный?

– Нет, я не беспризорный…

– Не беспризорный, а ночуешь в соломе. Нехорошо так. Где твои родные?

– Родные? Это кто, отец, да?

– Отец, мать… Где они?

– Они уехали.

– Уехали? А тебя бросили?

– Они уехали, а только они не отец и мать.

– Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?

Ваня просто поправил ее.

– Нет, не больной, а только… голодный очень.

И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки ноги.

– Голодный… – старушка потирала руки в смущении, потом заторопилась, прошептала:

– Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?

Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно: блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязаным ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков, загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками, такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами. Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с той минуты, когда он вошел.

Ваня сказал:

– Спасибо.

– Ну а дальше как? Ты пошел бы куда? Приюты есть такие, детские дома называются. Попросил бы, что ли?

– Я попрошу, – Ваня ответил деловито-спокойным голосом, рассматривая огромное свое хлебное богатство. – Я пойду в колонию Первого мая, там, говорят, прилично.

– Ишь ты какой! Прилично! Да тебе какую-нибудь, все равно. А то еще придумал: прилично.

Несмотря на голодный желудок, Ваня не согласился с бабушкой. Хлеб остался у него в одной руке, а другую руку он поднял к плечу:

– Бабушка! Это вовсе не я придумал, а все так говорят.

Его глаза загорелись забавной решительностью во что бы то ни стало убедить бабушку. Но бабушка и не спорила.

– Так ты пойди. Пойди, голубок, что ж тебе так страдать. А красть ты не умеешь, видно. Правда?

Ваня быстро глянул в окно, немного суматошливо нашел правильный ответ и только тогда обратил оживившиеся глаза к бабушке:

– Я так думаю, что я сумел бы, только я не хочу красть. Я, понимаете, не хочу.

– А ты, что ж… когда-нибудь стащил у кого, что ли?

– Нет, еще никогда.

– Так, значит, и не умеешь. Какой же там умеешь!

Ваня не сдавался, он начал уже и хлебом жестикулировать:

– Разве это нужно уметь? Это совсем нельзя сказать «уметь». Если ботинки чистить, так нужно уметь.

Бабушка улыбнулась ласково:

– Чего это мы разговариваем все? Ты кушай хлеб, кушай.