Владимир Петров - Польский пароль

— Опаснейший человек! — предупредил Пихлер. — Мастер тонких, хитрых провокаций. Вежлив и деликатен, но за этим — крайняя жестокость. Не пьет, не курит, с женщинами осторожен. Слабости: хвастлив, чувствителен к лести. Считает себя знатоком человеческой психологии, любит давать краткие характеристики — «убийственные», как он называет. Учтите, на всем этом можно сыграть, И еще одна страсть Ларенца — коллекционирует антикварные миниатюры, преимущественно пейзажи старых мастеров. В связи с этим граф фон Штауффенберг просил передать вам вот эту вещицу: здесь, в коробке, неаполитанский пейзаж, писанный гуашью, «Неаполь вечером». Это из фамильного собрания графов Штауффенбергов. Он полагает, что миниатюра может пригодиться вам при знакомстве с Ларенцем.

— Спасибо! — Крюгель сунул картонку в карман шинели. — Передайте Клаусу, что я благодарю его и расцениваю это как рождественский подарок мне.

— Нет-нет! — рассмеялся капитан. — До рождественского подарка еще не дошло! Он — само собой. Вот только теперь я перехожу к торжественному вручению рождественского подарка, — Пихлер затормозил машину, остановился у обочины и продолжал: — Приказано, герр оберст, вручить вам сей крохотный пистолет со словами: «У истинного друга всегда много друзей». Примите и мое поздравление!

— Откуда это? — удивился Крюгель.

— Изречение? По-моему, из «Экклезиаста», а может быть, из послания апостола Павла к римлянам. Словом, нечто церковное, подходящее случаю.

— Нет, я имею в виду этот изящный дамский браунинг. Он что, настоящий?

— О, конечно, герр оберст! Это африканский трофей графа. Имейте в виду: очень опасная штучка, все пять пуль отравлены. Даже царапина вызывает смерть. Штауффенберг отобрал пистолет у одного пленного британского полковника. Кажется, это случилось после нашей победы у Мерса-Матруха. Между прочим, высокопоставленный «сын Альбиона» так и не нашел в себе мужества воспользоваться этим дамским пистолетом. Надеюсь, и вам он не понадобится.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего другого, герр оберст! Ничего! — улыбнулся Пихлер, опять не скрывая язвительности.

«Странный парень, — подумал Крюгель, — Избирает удивительно неподходящие причины для смеха. Прямо-таки солдафонский юмор. Уж не в Африке ли, не у англичан ли, он этому научился? У тех самых «сынов Альбиона», которые столь быстро расколошматили и выкинули оттуда хваленую «лисицу пустыни» Роммеля. Может, напомнить Пихлеру об этом?»

А капитан уже гнал машину обратно в центр города. Выжимал солидную скорость, прижавшись лбом к ветровому стеклу. Непостижимо было, как он, не включая фар, умудрялся разглядеть дорогу, узкую, загроможденную обвалами кирпича, обломками разбитых зданий…

На прощание Пихлер, посмеиваясь, выдал еще одну порцию юмора в своем вкусе:

— Завтра вам, герр оберст, предстоит рождественский визит к эсэсовскому Санта-Клаусу — группенфюреру Бергеру. Он приглашает вас на двенадцать дня. Честно говоря, я вам сочувствую.

— Чем это вызвано? — с тревогой спросил Крюгель.

— Видимо, вашим назначением. Кроме того, Штауффенберг предполагает, что группенфюрер будет беседовать с вами о своем кузене Хельмуте Бергере, штандартенфюрере СС. Тот, что с вами был в Харькове и погиб там. Граф советует вам тщательно продумать эту тему.

Третья военная весна пришла на Украину многоводная, капризная, с резкими температурными перепадами. Днями ярилось солнце, щедро плавило ноздреватый снег на взгорках, гнало степными балками пенистые ручьи; к вечеру синие просторы густели, наливались холодом, и тогда морозной наледью схватывались раскисшие проселки, похрустывал наст на обочинах, поблескивали сосульками придорожные яворы. Безлунные ночи пухли ветрами — северными и западными, пахнущими не по-весеннему: они несли с собой кислую гарь фронтовых пожарищ.

Шло очередное советское наступление.

Батальон Вахромеева двигался во втором эшелоне. Растянувшись длинной жиденькой цепочкой, солдаты третий день месили дорожную грязь — липкую, тягучую, черную, как березовый деготь. Капитан Вахромеев ехал в авангарде на мерине, которого раздобыл ординарец Афоня, и не переставал ужасаться: этакой грязюки он отродясь не видывал!.. В ней тонуло все — орудийные лафеты и зарядные передки, обозные телеги, полуторки, санитарные фургоны, даже хваленые ревучие «студебеккеры» буксовали и намертво садились дифферами. Танки, те шли, но опять же целиной, а не дорогой. Дорога их тоже не держала.

Весь батальонный колесный транспорт остался давно позади — брошенным, безнадежно засосанным черноземным месивом. А гусеничного по штату у Вахромеева не имелось. Вот и приходилось шкандыбать на солдатских своих двоих, почти что на четвереньках: ведь у каждого на горбу в сидоре полуторный запас, да гранаты, да противогаз, да малая саперная на боку и автомат на шее…

Один лишь Боря-артиллерист остался на колесах. Раздобыл где-то волов (на коней, говорят, сменял — кони в такую грязищу не тянут) и помаленьку-потихоньку волокет свои обшарпанные пушчонки, все шесть сорокапяток. А то и вперед вырывается, вот как сейчас.

Вахромеев поднял бинокль: батарея «цоб-цобе» полезла в гору, окуляры приблизили мокрое, заляпанное грязью лицо лейтенанта. Кричит что-то, гневно выкатив глаза. Ну настырный парень, хоть кол на голове теши! Ведь предупреждал: не лезь на высотку, за ней — овраг, из которого потом не то что волами, трактором не вытянешь пушки.

Облитый полуденным солнцем мартовский снег нестерпимо искрился, а у голых кустов, попадавших в окуляры, сияние это дробилось легкой радугой, рассыпалось цветным ореолом. Уже хорошо видно было Залесное, то самое, которое батальону предстояло обойти и уничтожить оставшийся там немецкий гарнизон. По приказу командира дивизии это следовало сделать еще четыре часа назад — к четырнадцати ноль-ноль.

Вахромеев поежился, представив неизбежный фитиль от начальства за серьезную задержку. И конечно, не за четыре часа — дай бог пробиться к этому Залесному хотя бы к вечеру, до наступления темноты…

Он грустно смотрел на бредущих мимо солдат — на согбенные плечи и усталые лица, на сапоги с налипшими комьями грязи — и вспоминал Сталинград, твердый как камень, заледенелый волжский откос, на котором они долбили окопы последнего рубежа обороны. Морозный ветер вихрил снег пополам с песком, они за пазухами отогревали замерзшие винтовочные затворы перед очередной атакой немцев… Было ли тогда труднее?

Или разве легче было под Прохоровкой, под Выселками, в ночном штурме Харькова?

Трудное — это, наверно, несоизмеримое. Трудно бывает по-разному, и всякий раз это связано с предельным напряжением человеческих сил. Однако сопоставить трудности невозможно, потому что у всех у них есть общий знаменатель: война, хрупкая грань между жизнью и смертью. Тут главное — выжившему легко. Правда, ощущение это приходит потом, позднее, перед тем как начнутся новые трудности и очередной бой автоматными трассами прочертит тот самый общий знаменатель…