Владимир Санги - Изгин

А ведь когда-то и их водили пузатые и деловитые мотодоры. Наполненные живой сельдью, они важно подходили к приплоткам, где их радостно встречали сортировщицы и шумная ребятня. Когда-то и с ними заигрывали волны, плескались вокруг них и играючи прикасались к ним щёчками.

А теперь они, никому не нужные, забытые, лежат на берегу. Лишь ветер навещает их, пролезает сквозь щели, равнодушно гудит в пробоинах и улетает по своим, только ему известным делам. Да дождь, видя их беспомощность, злорадно пляшет по открытым днищам. Старику жалко их, и его глаза покрываются голубовато-белесой плёнкой грусти. Старик старается не глядеть на лодки, у порога звучно сморкается и мучительно думает: чем бы сегодня заняться?

Потоптавшись минуту в нерешительности, не спеша поворачивается и, сутуло пригнувшись, влезает в низкую дверь. Медленно проходит в наполненную сумраком комнату. И начинает переставлять прочные сиденья — чурки от лиственницы — от стены к нарам, потом от нар переносит в угол, где грудится всякий хлам: дырявый брезентовый дождевик, заплатанная ватная телогрейка, грязное бельё. Валко ступает в сторону, примеривается, снова хватает чурку, несёт в передний угол и ставит к свежевыскобленному пыршу — обеденному столу на коротких, с рукоятку ножа, ножках.

Эта странная для постороннего глаза привычка появилась у него давно, когда Изгин вошёл в рыболовецкую артель и закрепился на месте.

До времени пускания корня Изгин прожил как и все нивхи: год у него был строго разбит на сезоны. Когда солнце при своём заходе делает самый длинный в году шаг — это сезон лова горбуши. Многотысячные стаи лосося идут из моря в реки на нерест. И человек выезжает на облюбованное ещё предками урочище и заготовляет нежную юколу.

Когда деревья и травы остановят свой буйный рост и, отдав земле своё наследство, устало отдыхают, из моря прёт старший брат лососей — кета. И человек срывается за косяком рыбы в новые места.

Но вот пришли холода. По утрам гулко гремит подмёрзшая земля, уверенно и обильно падает первый, уже «настоящий» зимний снег, которому суждено растаять весной последним. Бодрящий воздух, мягкое поскрипывание ещё не схваченного морозом снега тревожат сердце. Человек чувствует, как он наливается новой силой. Притихает на какое-то мгновение. Потом вдруг заволнуется, заспешит. И переезжает всей семьёй с оголённого побережья моря в тул-во — зимнее стойбище, — где под защитой тайги не страшен никакой буран. Зима долгая-долгая. Но вот солнце стронулось с самого короткого дня. Месяца через два мужчины заканчивают сезон охоты на соболя и вскоре переезжают в кэт-во — в летнее стойбище — и открывают сезон охоты на морского зверя во льдах.

Каждый переезд — это новые места, новые дела, новые радости. И так из года в год в течение многих лет.

Когда организовалась рыболовецкая артель, пришёл конец такой жизни. Изгина мучила тоска по вольным переездам. Каждодневная многолетняя работа в колхозе приглушила эту тоску. В последние годы вновь заговорил властный зов тайги. Но старость и болезни держали старика в четырёх стенах тёмного приземистого дома.

И заметили люди: у старика появилась странность. Ни с того ни с сего Изгин переставлял в доме нехитрую мебель. Высокий русский стол, обшитый потрескавшейся, выщербленной клеёнкой, переносил от окна к глухой стене, низкий стол — пырш — перетаскивал к нарам, менял местами толстые чурбаки — сиденья.

Не знали люди, что после таких перестановок в доме убийственная тоска по странствиям хоть ненадолго, но заглушалась: перестановка мебели создавала иллюзию смены мест, переездов.

В нынешнюю весну перестановки так участились, что замученный длинноногий стол стал жалобно скрипеть. И чтобы не расшатать его окончательно и как-то отвадить себя от этой неодолимой потребности, старик прибил большими гвоздями ножки стола к полу.

Шли дни. Долгожданная осень медленно, но вступала в свои права. Нгаски-ршыхн — Чересхребтовый ветер, дующий с материка, — стал настойчивым и до дерзости властным. Он взбеленил залив, который долго и упорно бил в берег гривастыми волнами, будто зная, что отсюда ему суждено застывать.

Как-то утром привычно пропела дверь, вместе со светом в глаза ударили силуэты лодок, но за ними старик не увидел живого плеска воды. Как глаза мертвеца, холодно мерцала тусклая полоса. Старик облегчённо вздохнул: скоро…

А пока он решил заняться промыслом нерп. Осенью нерпы не уходят в море — в заливе достаточно пищи. Они просасывают тонкий лёд и дышат через отдушины. Иногда выходят на лёд. Тогда их видно на ледяной пустыне за много километров.

Ещё несколько дней стужи, и по заливу можно ехать. Изгин заточил лёгкий гарпун, подтянул на нарте ремни, обрубком лесины подпёр дверь, чтобы бродячие собаки не проникли в дом, и первым в селении открыл сезон дороги. Откормленные собаки рванули и понесли Изгина к острову Лежбище. По целине ещё не сбитого ветрами снега чётко обозначились две узкие полоски — след Изгиновой нарты. Попарно привязанные к потягу собаки мчали легко. Над заливом взлетала длинная песня полозьев. Впереди упряжки, соединённый с потягом длинной постромкой, резво бежал передовик Кенграй. Он знал, куда его направил хозяин. Каждую осень Кенграй ведёт упряжку на остров. Там его и всю упряжку ждет свежее мясо нерпы. Старик не командует собаками — передовик отлично знает дорогу.

Вдруг Кенграй резко бросился в сторону. Упряжка с визгом пошла за ним. Изгин не остановил нарту, а только слегка притормозил. Кенграй, тыча носом, стал разгребать чуть приметный бугор. Под тонким снегом оказалась чёрная вода.

Отдушина! Обрадованный старик не по возрасту ловко спрыгнул с нарты и отметил её веткой ольхи, прихваченной на всякий случай. Нерпа этой отдушины по нивхским обычаям уже имела хозяина. Теперь если кто-нибудь добудет её, обязательно отдаст хозяину отдушины.

…Покосившаяся бревенчатая изба, припорошенная свежим снегом, дохнула на хозяина холодным сумраком. Изгин внёс меховую постель, юколу для себя и собак, кастрюлю и остальные вещи. Затопил железную печку сухими прошлогодними дровами, что аккуратно сложены у стены.

…Изгин проснулся с мыслью: не проспал ли? Было темно и холодно — избушка остыла за ночь. Маленькое окно — будто грязный листок бумаги: начинался рассвет. Старик приподнялся на локтях, старость больно отдалась в позвоночнике. Кряхтя, поднялся и разжёг печь.

Позавтракал юколой и вышел. Солнца ещё не было, но даль хорошо проглядывалась. Старик от радости вздрогнул — на белой, как простыня, поверхности залива чернели три крупные точки. Это нерпы. Сегодня первый день охоты по замёрзшему заливу. Старик надел белый маскировочный халат, взял изящный гарпун и малокалиберную пятизарядку и спустился на лёд.