Александр Доронин - Перепелка — птица полевая

— Дорогие друзья, я знакомлю вас с передовыми методами ведения хозяйства. Не смешивайте подарки Бога с земными заботами. Так, к примеру, озимая пшеница…

— Уже обед почти закончился, — негромко сказал кто-то сзади. — Правильно говорите, товарищ лектор. Вот поэтому и нужно всем трудиться без устали.

«Конечно, трудиться нужно, да с пустым брюхом много ли наработаешь? Сначала надо накормить людей, а уж потом дело с них требовать», — сердился про себя Казань Эмель. Он тоже проголодался — во рту сегодня ни крошки не было… До дома не близко. Здесь с мужиками хоть горячих щей похлебает. В колхозной столовой, начиная с марта, когда механизаторы из мастерских почти не выходят, Лена, жена шурина Варакина, варит щи и кашу. Женщина привыкла к этому делу, ее хвалят. Когда Эмель не приходил из конюховки, Лена сама бегала за ним. Старик и за обедом всех смешил. Что-нибудь такое загнет, что и от юмористов не услышишь. Все за животы хватаются. Шут гороховый, а не старик! Сам во время рассказа не смеется, будто все истории из своей жизни берет.

Сегодня Эмель ел щи молча. На лекции тоже ни слова не промолвил. Зину все вспоминал, дочь, которую утром проводили в город. В автобус не смогли посадить — опоздала, пришлось ехать на поезде. Бог с ней, успеет, во вторую смену выходить на работу. Сначала приглашали в гости Варакины — Федя с Леной, потом Пичинкины приходили с Пикшенского кордона, Матрена с Федором Ивановичем, им стол накрывали… В Вармазейке к этому уже привыкли. Пока идут Рождество и Масленица, самые большие праздники села, все друг друга угощают аж до посинения! Ешь-пей — и все тут! Хоть лопни! Деда Эмеля вино с ног не шибко валит, все равно уже не те годы. Сам худенький, небольшого роста, но в день две бутылки легко опорастывал — уши даже не краснели. Видать, дочь в него: и выпить умеет, и сплясать!

— Как голова, трещит? — спросил Эмеля.

Эмель сначала подумал, что Варакин думает о Зине, своей двоюродной сестре.

— Не похмелиться ли, пока Лена здесь?

— Прошли времена похмелий, Федор Петрович. Пятнадцать лет между нами. Разница сурьёзная.

— Смотри, твое дело, я по-родственному, — затараторил Варакин. Оставил еду и направился к жене, которая хлопотала в столовой. По правде, Федя не любил угощать. Одна женщина их родила — Казань Олду, Матрену Пичинкину и его — втроем совсем разные. Сестры последний кусок на стол положат, у Феди — каждый ломоть на счету.

Механизаторы собрались в столовой, расселись на длинные деревянные скамейки. От вкусной еды у Эмеля не урчало в животе, как при лекторе. Головная боль тоже понемногу утихла. Старик прижался спиной к проходящей у стены трубе — по телу приятно разлилось тепло. Всю зиму, пока не сгорела конюшня, он днем и ночью грел в конюховке свои больные ноги. «Эка, — иногда ночью начинала посмеиваться над ним Олда, — неплохая у тебя жизнь, просто барская: лежи себе спи и деньги считай».

Какие уж там деньги — семь красных бумажек… Все равно, если их положить к двум маленьким пенсиям — с женой им вдвоем хватило бы. Зина «сосет» их. Той Олда по сто рублей каждый месяц отсылает. Как не отсылать, не чужим ведь, дочери и внукам. И себе остается. Молоко, мясо не покупают — скотину держат, да и огород голодным не оставит.

Эмель не слушал механизаторов. Как не надоело им: чешут и чешут языками о выходе в поле. Когда оставляли поля не засеянными? Он хоть и старый, но не может не работать: воду возит в бочках, солярку. Не станешь же гонять трактора на заправку! И этой весной запряжет Героиню в роспуск. Снова от него будет польза… В это время каждый человек на виду. Вот скоро соберут лошадей у сельчан в тот двор, где сейчас находятся бычки для откорма, вновь у него появятся заботы. Это только со стороны уход за лошадьми кажется легким. Пока запрягаешь Героиню — того и гляди растопчет. Не зря Эмель ходил к Судосеву во двор, где содержалась лошадь со дня пожара. В руках у Ферапонта Нилыча железки пляшут, а вот к строптивой кобыле боится подойти. Это, говорит, не его дело…

В мастерской тоже пошли разговоры о кузнице. Почему бы о лошадях не вспомнить? Такие племенные в районе только у них. Эмель хотел было уйти, но услышал голос соседа, Бодонь Илько, вновь сел на скамью.

— Недавно, Ферапонт Нилыч, в руки попала книга одного профессора, — начал рассказывать парень Судосеву. — Там было написано: наша Вармазейка сначала была русским селом. Потом сюда пришли эрзяне, русские перемешались с ними.

— Он что, твой профессор, жил тогда здесь, русских мужиков видел? Ел, беседовал с ними? Кладбище нашли археологи? Сейчас, Илько, все научились писать историю. Врут, не стесняясь, у кого сколько нахальства хватит.

— Да ведь и историю кому-то нужно писать. Люди ее делают…

— Это, конечно, так. Историю делают люди. Только не с помощью лжи. Мы вот в прошедшей войне победили. Знаешь, какие имена называли, идя в атаку? Сталина? Да, его. Только это было не от души. Я вспоминал только своих родителей и Вармазейку. Когда ранили в грудь, упал, и, смотря в небо, хотел только лишь одно — глотнуть сурской водицы. Пусть хоть глоток, чтобы губы намочить… Сейчас река под боком — даже рыбачить редко хожу.

— Тогда, Нилыч, скажи мне, с чего начинаются родники истории? — спросил Илько.

Судосев искоса посмотрел на него, будто тот чем-то обидел, ответил так:

— У каждого села, у каждого человека своя история, парень. Вместе они — жизнь народа. О Вармазейке вот что слышал… Говорят, что на это место первыми пришли эрзяне.

— От кого слышал? — спросил кузнеца Эмель. — Не от самого ли Инешке? Не смейся. Что, думаешь, работая в кузнице, умнее всех? — Старик давно негодовал на Судосева: очень уж тот воображал, везде совал нос, считал себя чуть ли не первым человеком в колхозе.

— Ну-ка, ну-ка, рассказывай, Эмель леляй7. Что до сих пор молчишь? — пристали к старику механизаторы. Знали: расскажет что-нибудь такое, о чем еще никто не слышал. Все дело вот в чем: к Эмелю мысли приходили неожиданно. Иногда конюх и сам удивлялся: кто подарил такой талант? Мать была нищенкой, отец… Тот вечно болел, рта не мог раскрыть, а он… Такие сказки сочиняет! В прошлом году из университета приезжала целая экспедиция — десять парней и девушек. Все, что врал им Эмель, записали в тетрадки и на магнитофон. Руководитель, седой мужчина, которого все называли профессором, так и сказал: «Ты, Емельян Спиридонович, душа нашего народа». Даже кошелек подарил ему — черный, из мягкой кожи, кнопкой застегивался. Правда, теленок проглотил его потом…

Эмель молчал. Думал, видимо. Наконец-то окинул всех острым взглядом, будто хотел узнать, действительно ли ждут его рассказа, и, убедившись, что ждут, начал издалека:

— Давно это было… А вот, когда наше село возникло, один Верепаз знает. А того, Хозяина Вселенной, никто не трогает. Поди тронь — с землей смешает! Поэтому Он — Создатель, Творец всего земного. Однажды на пегом мерине по Бычьему оврагу еду, ну, на том, у которого на лбу красная звездочка. Мерин, сам по себе посмотреть, плохинький. А вот когда запряжешь, если нужно, и за рубеж дотянет. Без кнута и понуканий. Еду, значит, по этому чертову оврагу, дорога, знаете, там какая — трава кругом, колеса тонут. «Тп-р-р-р-у-у! — услышал я неожиданно. Мерин как встанет на дыбы! Как заржет! И лес вокруг будто онемел. Ну, думаю, бандиты окружили.