Борис Блинов - Порт

Не торопясь, хотя озноб уже сотрясал тело, распорол Веня тугую пленку, осторожно вынул из мешка мягкую, ворсистую шерсть и, быстро скинув мокрую одежду, натянул свитер прямо на голое тело. Свитеров таких он не только что руками не трогал, а и в глаза не видал, — тепло от него шло насыщенное, густое, будто от русской печки.

Веня добавил в камелек несколько жгутов газеты и лег на топчан, потеснив Кухтыля к стенке. Минуту он лежал в блаженной расслабленности, каждой мышцей ощущая чистый ток крови, снимающий с тела усталость, притупляющий боль.

— Жить можно, — негромко сказал Веня, придвигаясь к собаке. — Права Фаина, на кой ляд по порту шастать? Так хорошо дома.

Надежно, спокойно было ему в жилище, в этой тоненькой скорлупке, ограждавшей от стихии и ненужных встреч. Маленький кусочек мира — теплый, живой. А над ним нависла леденящая ночь. Она навалилась на шлюпку дождем, ветром, тяжестью неподъемной темноты. А огонек тлел, горела свечка, которую он так и не стал задувать. Кухтыль сопел рядом, прядая ушами.

«А ведь это главное — свет, такой же, как в городе, такой же, как у всех. В темноте я бы не смог», — подумал Веня.

Ветер завывал снаружи, набирая штормовую силу, гремело свалочное железо, доносились издалека судовые гудки, а пламя свечки чуть колебалось, придавая жизни надежность и смысл.

— Жить можно, — повторил Веня, цепляясь за пламя ускользающим сознанием. — Жизнь по сути своей проста: крыша над головой, утоленный голод и еще что-то. Что-то, для чего и стоит жить.

Как четко и понятно выглядят районы порта на плане! Хороший, видать, чертежник его рисовал. Порт разбит на квадраты, каждый квадрат прочесывает выделенная группа. Начав рейд одновременно по всем участкам, не выявить нарушителя просто невозможно. Такой очевидной представлялась вся операция, разработанная при ясном свете ламп красного уголка.

Гаврилов и тогда к этой кажущейся простоте относился недоверчиво, а сейчас, после трех суток бесплодного шатания по порту, понял, что план попросту глуп. Ни проходов, ни дверей, ни дорог ясных в порту не было. Зато заборов, всяческих ограждений, наваленных выше домов пирамид с картонной тарой, бочками, а то и с готовой продукцией было больше чем достаточно, и под каждой мог с комфортом расположиться весь личный состав его подразделения. Но и эти бесхозные пристанища — лишь малая часть возможных убежищ. Суда, цеха, мастерские, всевозможные обитаемые дежурки, где этого Егорова хорошо знали и готовы были приютить, — все это такая прорва неконтролируемых помещений, что Гаврилов пришел в уныние и беспрестанно раздражался: «Понастроили… На кой хрен! Ищи тут его!»

Свой собственный план, который он намеревался реализовать с помощью Ольги легко и быстро, все еще пробуксовывал.

Знала она, не могла не знать место его обитания. После спокойного и внятного объяснения с женой он это уразумел, но в открытую вести его туда Ольга, видимо, не собиралась. Пользуясь разрешением капитана Свешникова, он выбирал произвольные маршруты, водил ее из конца в конец, внимательно приглядываясь к ее поведению. Методика, как в детской игре «жарко-холодно». Кое-что ему удалось выяснить: в районе холодильников, железнодорожного полотна и свалки наблюдалось явное «потепление». Она замедляла шаг, начинала нервничать, медленно, но верно сворачивала с прямых маршрутов к причалам, к свету.

— Я с детства темноты боюсь, — объясняла она. — Меня раз напугали в деревне, я потом год заикалась.

Когда становилось «тепло», Гаврилов оставлял ее одну, надеясь, что она проявит инициативу.

— Понимаешь, так мы задачу не решим. Если боишься, ты, ладно, постой, жди меня. Я через полчаса выйду, — делая вид, что потакает ее капризам, предлагал Гаврилов и уходил с глаз долой, но наблюдал за ней.

Совсем-то она дурой не была, зря он ее за такую держал, к н е м у бежать не торопилась. То в цех зайдет с тетками поболтать, то так просто посидит в закуточке, покурит втихаря. Гаврилову надоест глядеть, выйдет усталый, озабоченный, а она легко с лавочки вспорхнет и как ни в чем не бывало: «Ну что, Гриша, теперь куда?» В конце смены даже сочувствие стала проявлять, бутерброд достала и делится: «На, Гриша, подкрепись. Совсем ты умаялся, бедный». Не понравилось это Гаврилову, хотя бутерброд он проглотил — вкусный был, с этой, с пайковой ветчиной.

Сегодня погода такая стояла, что пропадала всякая надежда на встречу: дурак он, что ли, мерзнуть. Но вот ведь загадки психики — у них, у бичей, она все же по-своему повернута: отошел Гаврилов в тень поглубже, ничего не думая, не подозревая, и вдруг, чудеса в решете, бич этот летит прямо ему в руки. Точно он, кому же еще ночью разминаться! Давай, милый, топай, топай… Гаврилов даже навстречу ему не двинулся от неожиданности, стоял и ждал.

Но бич этот проворный оказался, как заяц: к стенке — шурк — и размазался по тени, пропал. Пока нашел Гаврилов дверь, словно потайную, да на людей вышел, да опросил — бича того и след простыл. Рыскал Гриша по подворью, туда, сюда — тут и в самом деле умаялся. Но подмогу не стал вызывать. Будет ли толк, нет ли, а о своей репутации тоже подумать надо. Хорошо, что на свисток его глупый никто не среагировал. Ольга тоже будто не слышала. Говорит с улыбочкой сочувственной: «Ну что теперь, куда?» — когда он мокрый, запыхавшийся ввалился к ней в светлый закуток.

— На кудыкину гору! — сорвался Гаврилов, которого улыбка эта как ножом полоснула. — Что ты мне цирк устраиваешь! Думаешь, не знаю, с кем ты до Пашки своего в печки-лавочки играла? Давай, выкладывай, веди, где его нора.

Ольга с лавки поднялась, встала по стойке смирно и, притушив блеск в глазах, отчеканила:

— Жду ваших указаний, товарищ старшина.

Хитра, шельма глазастая! Да и Гаврилов не лыком шит, понял, что малость переборщил.

— Ладно, Ольга, чего там. Ты знаешь, я знаю, ну и будя. Ты другое гляди, от нас зависит такое дело. Может, сто человек в нем заняты, ищут. А мы найдем. Сообрази: хорошо нам будет или плохо и что из этого последует?

Ольга, словно глухая, стояла на своем:

— Слушаю вас, товарищ старшина!

— Слушаешь-то ты слушаешь, но не слышишь. Допустим, он не виноват, тогда чего ты боишься? Отпустят его, ничего не сделают. Другое поимей в виду: все равно его найдут, против порядка переть невозможно, но люди-то есть люди, долго искать будут, озлобятся, припаяют на полную катушку. И еще учти: явка с повинной всегда засчитывается. Давай пойдем к нему по-доброму, пусть выходит, я подтвержу, что добровольно.

Ольга смотрела на него, не отводя глаз, и молчала.

— Что ты упрямишься? Он тебе фактически никто, давно расстались. А мы — это мы, одна семья, единый фронт. Так что́ на что ты меняешь? Совесть-то у тебя есть?