Борис Блинов - Порт

— А как же, Гриша, без совести? — отозвалась она. — Я вот по совести тебе и скажу. Что было — не отказываюсь, а что будет — не знаю. Помочь я ему не в силах, но и мешать не стану. Пусть сам все определит. Только знай, что уговаривать его бесполезно. Если он в ту пору не послушал… Он ведь человек не такой, как ты, как мы с тобой, у него свое на уме. Ни судить, ни понять его нам не дано. Так что искать хочешь — ищи, выполняй свой долг, а на меня не рассчитывай. И следить за мной брось, не наведу я тебя.

«Смотри ты, какая грамотная! — удивился Гаврилов. — Выходит, все зря? Как же это она меня вычислила?»

Когда прошло первое недоумение, Гаврилов задумался. Что же получается? Бунт на корабле. На нее не рассчитывать — это как понять? Мы что тут, в салочки играем или дело делаем? И что предпринять в этой ситуации: дать ли ей разгон по всей форме или попробовать уговорить?

Тут «маячок», долго молчавший, вдруг по-кошачьи слабо пискнул и зашелестел телефоном: сержант Каримов вышел на связь.

— Объект замечен в районе рейдовых катеров.

Эка новость! Небось прохлопал ушами, а теперь вдогонку кричит.

— Объект болен, ходить не может и далеко не скроется.

— Сам-то видел?

— Нет, сам не видел, уборщица донесла.

А не видел, так и помалкивал бы. Гаврилов дал отбой, а про себя выругался: надо же, ходить не может! Ходить не может, так он бегает — попробуй угонись.

Краем глаза он приметил, как побледнела Ольга и принялась искать сигареты, но ничего не сказал.

До конца дежурства оставались минуты, и предпринимать новый заход никакого резона уже не было, хотя на горизонте снова что-то забрезжило. Глядя, как сильно и нервно затягивается Ольга, он понял, что не все еще потеряно, и в голове его зародился новый тактический ход.

— Поговорили и будя, — сказал он по-доброму. — Считаем, что каждый остался при своем.

«Хитрая ты, хитрая, а я хитрее», — думал он, поспевая за ее решительным шагом. И обронил, будто ненароком:

— Хочешь угробить человека — дело твое. С завтрашнего дня встанешь на проходную. Мне балласт не нужен.

Больше он не заговаривал до самой дежурки.

Нет, угробить человека она не хотела. Что там творится в высотной диспетчерской и почему именно ей уготована роль Вениной погубительницы? Впервые она подумала о взаимной связанности всего происходящего, и мысль эта, еще не выходя на уровень сознания, звучала в ней навязчивыми словами: «Надо же такому случиться! Из-за меня все. Из-за меня…»

Выйдя за проходную, она оглянулась, проверяя, не следит ли за ней Гаврилов, но никого не увидела, быстро пошла к первой проходной, и оттуда снова юркнула в порт. Предвидя такой ход, Гаврилов ждал ее внутри…

Господи, больной, мокрый, в норе этой темной! Да что же он, совсем не человек — так себя мучить? — надрывалось в ней разбуженное чувство. «И голодный, голодный ведь», — подумала она, с досадой вспомнив, как скармливала бутерброды сытому Гаврилову.

Свалка разрослась. Петляя среди новых нагромождений, она не видела, не находила прежних примет. Темные вороха обтирки трепал ветер, жгуты ее, словно птицы, проносились у лица. Ветер гудел в норах и заворотах, свистел в отверстиях сломанных труб, хлопал листами подмоченной тары. Стоны и всхлипы неслись из покалеченных машин, словно погибшие, выброшенные, они все еще жили, страдали от мучительных ран, взывали к милосердию.

Ужас холодил спину. Она потеряла ориентировку и металась по свалке, цепляясь полами шинели за искореженный металл, запиналась за кабели, тросы, обрывки тралов, которые выкинуло это живое кладбище, неведомо для кого расставляя свои сети.

Ольга вдруг забыла, где находится. Непонятный чужой мир окружил ее. Страшные чудовища тянули к ней изуродованные лапы, выли, кричали на разные голоса, не давали идти. А где-то рядом лежал в беспамятстве человек, который требовал ее внимания, это было сейчас важнейшим в жизни — прорваться через нахлынувший хаос, преодолеть вой, свист и страх дикой ночи и выйти к нему, чтобы спасти.

В слабых отсветах порта блеснул гладкий срез железа. Мощная, вросшая в землю станина большого дизеля перегородила ей дорогу. Она не знала, что это такое, но помнила эту веху — раньше от нее шла чуть заметная тропинка к его землянке…

Белые крылья чаек в темноте излучали свет. Чайки собирались в большую стаю, как журавли перед отлетом, и прощальная нервозность слышалась в их гортанном высоком клекоте. Вожак затрубил, могучим телом раздвинул воздух и взмыл ввысь. За ним потянулась стая, выдерживая клиновидный строй, в котором каждый занимал место по силам. Светлый клин поднимался вверх, расширяя свои крылья, острый, как игла, пик его увлекал за собой новых и новых птиц. Еще не все они оторвались от земли, а острие клина уже достигло туч и, пробив тяжесть темноты, где-то там, в заоблачной выси, соединилось со светом солнца.

Яркий свет хлынул в створ, окаймленный летящими телами, и упал на землю, высветил свалку, исковерканные ржавые конструкции, теплом и жизнью наполнил мертвую зону.

Зазеленела трава и быстро пошла в рост. Деревья, кустарники обрамили круглый лужок, засвистели пичуги, вспархивая, резвясь в волшебном луче.

…Солнце палит с высокого неба, греет землю, а Веня устал, нет сил перебраться в тень. Он лежит на мягком ковре и чувствует, как парит, растворяется его тело в свете, зное, дурманящем аромате трав.

…Босоногая, в легком платье из лесочка выходит Оля. Идет, не сминая трав, светлая, ясная, в венке из ромашек. Птицы кружат над ней хоровод, и полевые цветы кланяются вслед…

Гаврилов не стал суетиться. Когда Ольга выскочила из проходной в город, он успел еще чайку хлебнуть, сдать дежурство и, прикинув, что все равно опередит ее минут на пять, не торопясь двинулся по порту к первой проходной. Ближе к свалке дороги не было.

Он не любил порт. Забор, проходные — в этом было что-то близкое, свое. Но порт все-таки чужим оставался. И цеха его, и причалы, и суда он воспринимал как места, где зреют нарушения. В них под прикрытием стен и переборок кто-то прячет под одежду пакеты, сует в карманы инструмент, хитроумно пришпиливает к брюкам тушки копченой рыбы, и он разглядеть этого не может. А раз не может — нечего внимание задерживать, пройти быстрее, и дело с концом.

Первая проходная еще издали сияла огнями. Мощные прожектора бросали вниз снопы света, и площадь перед воротами, обширная, асфальтированная и чисто белая от неразмятого снега, похожа была на большой пустующий зал. Летящий снег врывался в осветленную зону, прочерчивал ее косыми трассами и, срезанный темнотой, скрывался с глаз.

Ветер свистел, жег лицо, но Гаврилов не искал укрытия. Погода его не беспокоила. Игра в «тепло-холодно», которую он затеял еще на дежурстве, подходила к концу, и сейчас он находился на самом горячем ее участке.