Борис Блинов - Порт

Они хозяйственные, эти француженки. Быстренько стол накрыли на щите от пинг-понга. Все у них с собой оказалось: и скатерка бумажная, и закуски, и бутылки, даже стаканчики, брезговали, что ли, из наших пить. Красиво все разместили, они это умеют, их в школе учат, и стали нас зазывать. А мы стоим в кружок, обступили и не подходим. Смешной они народ, не понимают, что им же хуже будет! Мы уже четыре месяца в море, если по каютам пойдет веселье — не соберешь. Да и не ясно еще, мужиков, правда, с ними не было, но и без них можно конфликт спровоцировать, они это умеют. Потом доказывай, что сами хотели. Может, они специально таких хорошеньких подобрали? Стали сами закусывать, из стаканчиков пить и все нас жестами приглашают, заманивают. Они не знают, конечно, что у нас сухой закон на судне и до конца работы еще два месяца. Кому охота раньше времени домой ехать от такого пая. Помполит нам твердо обещал, что если кто-то подойдет, соблазнится, то на судне останется максимум двадцать четыре часа, а потом уже дома будет закусывать. В общем, проявили мы сознательность, марку выдержали, ни один не сорвался.

Они какие-то чокнутые оказались, минут пятнадцать посидели у стола и ушли, все оставили. А на другой день пришел на судно консул, принес газету и показал, как они об экскурсии отзываются! За наш теплый прием они нас оскорбили в самое сердце: там в конце высказано предположение, что на судне работают или заключенные, или импотенты. Правда, может, мы и сами в какой-то степени дали этому повод: у нас, как обычно в длинном рейсе, полкоманды постриглось наголо. Консул про это знать не хотел, за нас обиделся и велел продолжать контакт. Мы-то понимали, что пользы от этого не будет, но против начальства не попрешь, тем более за границей.

Наши решили нас в кино сводить, организованно, двумя группами. Французы пошли навстречу и предложили автобусы. Но ведь тут проколоться можно запросто. У них кино всякие есть, и с порнографией, и с пропагандой. Наши правильно рассудили, чтобы впросак не попасть, дождались, когда пошел советский фильм «Освобождение», у нас его к тому же на судне не было, и повезли. Первая группа нормально сходила, без происшествий. Ну, а вторая уже опытная пошла, все ходы, выхода знала. Два наших рыбобоя сориентировались и, пока сеанс шел, умудрились выскочить втихаря, по рюмке приняли, да, наверное, не по одной. И сразу три нарушения. Во-первых, от группы отлучились, во-вторых, чейнч крутанули, хоть они и говорят, что их угостили, и, в-третьих, сухой закон нарушили. Так что плачевно наши контакты завершились. Их, конечно, в двадцать четыре часа выслали. А нас-то за что? Оттащили на рейд, и оставшийся месяц мы уже там кантовались».

Димыч встретил меня с улыбкой, про стычку с дедом рассказал и напутствовал:

— Иди, трудись спокойно.

Но спокойно не получалось. Стоило на палубе работу начать, как сразу же начинались осложнения.

Только я двигатель шпиля открыл — им сразу же питание на шпиль потребовалось, концы мотать.

— Не могу дать, — говорю, — изоляция упала.

Штурман моментально подключился:

— Поднять немедленно!

— Но, граждане дорогие, — внушаю им, — нельзя немедленно, это же не свайка. Видишь же, — говорю боцману, — твои молодцы идут с брандспойтами как в атаке. Залили двигатель. Урезонь их!

А он ворчит:

— Тебя бы кто урезонил. — Старпому по инстанции: — Не могу работать.

Тот высвистел из тоннеля старшего, а Сергеич уже не знает, как и быть.

— Ладно, — говорит мне, — в другой раз.

— Какой другой? Подпалим ведь двигатель!

— Авось обойдется.

Полчаса я все-таки выждал, а на меня уже рапорт. Рапортов этих на меня штук пять скопилось. Но это все так, вагончики, а нужен еще и паровоз.

Я уж вниз, на самое дно спустился, светильники в трюме перебираю. Здесь-то, думаю, не достанут. Ошибся. Второй штурман затеял перекладку тары.

Какая тара! Помилуй бог! До промысла еще две недели!

— Не ваша забота. Обеспечьте фронт работ! — подавай им свет.

Я в отчаянии на мачту забрался, нашел, кажется, спокойное место. Нет, и тут отыскали. Ну что ты скажешь! Такое внимание электрогруппе, будто она одна и существует на судне. По трансляции только и слышно, как вахтенного электрика вызывают.

Толя Охрименко, не привычный к такой заботе, грустный ходит, ворчит, косится. Ящик чая у него подмок в провизионке, труба пресная там сочилась. Нормальный чай, брали бы за милую душу, индийский, второй сорт. Нет, запретили торговать и весь ящик на Толю повесили. Может, и случайность, но он меня обвиняет.

Из нашей службы только Сашу Румянцева долго не могли взять на крючок, потому что нет, наверное, на судне такого человека, который бы ему не симпатизировал. Для Саши все свои, что машина, что палуба. И он всем свой. У него подпольная кличка Отрок. Саша светленький, голубоглазый и краснеет при женщинах, будто их никогда не видел. Как уж там, в своем институте, они его к делу не пристегнули? Он такой чистый, словно всегда умытый, и улыбка у него нежная, как у девушки. Я, признаться, таких ребят на флоте не встречал. Себя он совершенно не ощущает, словно дух святой. Будто у него ни тела нет, ни своих потребностей — все для других.

Народ, как раскусил, что он такой — повалил к нему валом. За пару дней выпотрошили весь запас съестного, что он на рейс принес, только кофе не смогли. Кто-то из нас еще на стоянке обмолвился, что неплохо бы кофе запастись. Саша заявил, чтобы не беспокоились, кофе он на всех возьмет. И приволок четыре килограмма. В ведро высыпали — полное. Народ прет к нему, чуть не в очередь, а он кипятит да радуется. Уют у себя создал, изречения разные по стенкам развесил, разрисовал. Журналы, книги на столике, магнитофон — прямо тебе культурный центр. И разговоры вначале все под культуру подверстывал. Но шибко-то эту тему не поддерживали, быстро сворачивали на травлю. А он не противится, смеется вместе со всеми. Помполит на него общественные дела навесил: ребята-заочники из ЗШМ с заданиями своими детскими лезут, я, грешным делом, тоже; со вторым механиком они какую-то рацуху изобретают. Когда парень спит — непонятно. Не осилит, боюсь, сорвется — столько на себя нагрузил.

Я ему говорю:

— Саша, ты что делаешь? Остынь.

А он отвечает:

— Я живу.

Была у него одна странность с прогулками. Народ — кто как гуляет, кто бегает, кто железо ворочает, помполит пешком ходит, кругами, и глубоко дышит, женщины по одному борту взад-вперед. А Саша позднее всех на палубе задерживается. Перед самой темнотой обход делаешь, а он сидит один на юте, на сизалевой бухте примостился, как йог, поджав ноги, и смотрит на море, лицом к закату. Где-то прочитал про зеленый луч и вот выходит каждый вечер его ловить. Пока к нему не подойдешь да не окликнешь, он тебя и не заметит. И пасмурно когда — сидит. Море серое, однообразное, чайки в воздухе, как подвешенные, а он радуется: