Борис Блинов - Порт

— Вася, шакал! — заорал я, повернув к нему голову.

— Ого, привет! — радостно оскалился он и отвел шланг в сторону. — Замыкай свою хреновину. Я здесь работать буду.

У меня к нему возникло сразу много слов, но все они уместились в коротком выражении:

— Ты что?…!

— А чего! Мне боцман приказал, — не унывая, ответил Вася и стал помахивать шлангом.

Я знал, что Вася костьми ляжет, а выполнит приказ. Наскоро завинтив крышку, я побежал вниз искать на них управу. Но на полпути понял, что обратиться не к кому. Старший на крючке. Дед проигнорирует. Штурман, старпом, капитан?

Я пристопорил ход и поглядел на мостик. Чья-то физиономия белела у лобового стекла.

Ясно, что на палубе мне сегодня работать не дадут. Но без работы как-то неуютно было, и я полез по трюмам проверять освещение. Потом спустился в центральный пост к Димычу, поведал ему о палубных настроениях. Если кто-то против, у него всегда можно найти поддержку.

— Все нормально, — весело засмеялся Димыч. — Не то еще будет. Говорил тебе, здесь не приживешься. Не послушал, теперь хлебай.

— Думаешь, все это специально? — спросил я.

— А тут и думать нечего. Инородное тело в чужой среде либо на дно идет, либо выталкивается, либо растворяется. Раствориться ты не можешь, ты же привык жить в республике, даже в общине, а здесь монархия, — о себе забудь. Твое счастье, что ты гегемон, и, может, в этом твое спасение, на судьбу не повлияет. Но с судна вылетишь, как стрела из лука, — чем больше сопротивление, тем дальше усвистишь. Однако взрыва не будет, не как у меня. Тебе еще тридцать, а мне сорок три, и я все еще в четвертых хожу, как пацан. Десять лет лбом в стену стучался, а про года не думал, свои собственные не считал — все за нее, за общую жизнь. Ну вот и достучался. А теперь и думаю: своя собственная-то на что ушла? Ничего нет. Ни сейчас, ни впереди, и на берегу пусто, и в море. Спохватился, дал отбой, послушным сделался, а уже не исправишь. Прокатилась гусеницами, не заметила и пошла дальше отмахивать. Она ведь назад не вернется, по новой не даст пробовать. Не скажет, что в ней природа есть, любовь, красота. Разменял ее на рейсы, заходы, судовые дрязги, решал, кто прав, кто виноват. Все делом оправдываемся, есть дело, оно прежде всего, а жизнь мимо. Вот о него все и расшибается. Но делом-то мы не заправляем, мы ему служим, поэтому не претендуй и дуди в общую дуду. А нет — уходи на берег. Ничего изменить нельзя, и голос твой никому не нужен — пока это поймешь — уже плешь на макушке. Детей надо воспитывать, жен любить, смотреть, как земля просыпается, а не маяться сытым бездельем. Мы уже ненормальные, только сами-то этого не чувствуем. И поделом, что нас, уродов, бросают.

Димыч начал, как всегда, с усмешечкой, но потом разогрелся, подзавел сам себя. Глаза его остро блестели, а в глубине их угадывалось раскаяние. Забытая улыбка на губах придавала лицу растерянное, жалкое выражение.

— Вот я и говорю тебе — не ломись. Спишут, уйдешь на берег. Жалей себя, береги. У тебя еще не кончилось.

— Спасибо, утешил, — усмехнулся я.

— А чего? Человеческой жизнью заживешь, женишься. Жена-то прежняя ушла?

— Ушла, — признался я, будто виноватый.

— Ну вот, видишь! Все нормально! — обрадовался он. — У меня тоже. Пришел — дома стены голые и милостивая записка к обоям пришпилена: «Спасибо за все!»

— Нет, у меня иначе, — сказал я.

Я по третьему году служил и тогда получил письмо. Дурак, зачем он писал? Сам же, с ним же она и закрутила. Ее начальник. Подробно все описал, как она к нему в кабинет пришла после работы, про диван кожаный и вообще, всякие подробности. Я узнал потом, что его по общественной линии прижали — жена его шум подняла — и он якобы осознал и вот, в грехах своих, значит, так кается. Странное, одним словом, письмо, но чувствуется, что правдивое.

Прошла неделя, и вдруг она ко мне приезжает. С работы, говорит, рассчиталась, жилье бросила, не могу без тебя, и точка. Здесь же, в городе, сняла гостиницу и живет.

Я в увольнение отпросился и пришел. Как ты, спрашиваю, рассчиталась и зачем? И вот тут ситуация: я-то все знаю, и с подробностями, даже какое вино когда пили, а она мне свое гнет: «Хочу быть ближе к тебе, соскучилась». Но поняла. Ни слова сказано не было, а почувствовала. Нервничает сильно, но позиций не сдает. И я не говорю. Она накаляется и, вижу, собой уже не владеет. Подошла к перилам и уже качнулась через них. Я успел ее в воздухе схватить, отнес в комнату. «Ладно, — говорю, — жизнь — есть жизнь. Что было — не было». Тут и моя вина есть, на флоте три года служат. Это ведь срок!

Поклялась она мне, и я поверил. После службы стал в море ходить, надо было хозяйством обзаводиться. Но и тут недолго мы с ней ладом жили. И народ говорит про нее, и сама она совсем без совести. К примеру так: беру я билеты в кино. Она идти не хочет. Я уже догадываюсь — почему, и настаиваю. Мы идем пешком мимо магазина «Глобус», так она захотела, а около магазина стоит тот ее, инженер, про которого я слышал. Она извиняется передо мной и как бы по служебному делу к нему, предупредить, что свидание переносится.

«Ну так, — сказал я ей, — ты подумай и решай сама: или мы будем жить по-людски, или мы расходимся, и я тебя больше не вижу. Жизнь — есть жизнь, но должна же и она какой-то предел терпения иметь. Не торопись, — говорю, — подумай, но решай окончательно». Она в плач, дурно с ней сделалось. «Без тебя, — говорит, — нет мне жизни. Если ты уйдешь, я погибну. Поверь мне в последний раз».

Искренне она это сказала, и я ей простил и не поминал.

Я уже в мореходку поступил на заочное, когда после Польши пришли мы раньше времени домой. До сих пор не пойму, зачем чемодан сдал в камеру хранения. За границу я первый раз тогда попал и все старался подарки ей всякие… Себе даже пиво не брал, хотел порадовать. И весь чемодан для нее. Сел в такси и домой.

Открываю дверь своим ключом и вижу картину — я так оценил — трехдневной пьянки. Жена с подругой и два парня спят мертвым сном. Дверь за мной сильно хлопнула, и жена проснулась. Затрясло ее, лицо белее простыни, только губы черные, накусанные.

Я, так спокойно, прошел к столу, поднял всех и объясняю: «Пока я еще здесь хозяин квартиры и прошу меня слушаться». Жене говорю: «Выйди!» Мужчина с подругой сами выскользнули. Остались мы с парнем вдвоем. Закрыл я дверь на ключ и говорю ему: «А теперь рассказывай!» Он тоже моряк. Познакомился с ней в троллейбусе. Она ему сказала, что с мужем не живет. Встречаются они уже полгода. Так, полгода. А я три месяца как в рейс ушел.

Зову ее, велю одеться. Она безропотно одевается. Колотит ее всю, как в сететряске, никак пуговицы не застегнет. Глаза круглые сделались, невидящие, как у сумасшедшей, трудно в них смотреть. «Выходи», говорю. У нее ужас в глазах: «Нет, — кричит, — нет, не надо!» Но идет. Вывожу ее на улицу и, не глядя, быстро шагаю. Она не поспевает за мной, бежит вприпрыжку и только одно твердит как заведенная: «Миленький, не надо. Миленький, не надо». За руку меня уцепить норовит.