Борис Блинов - Порт

— Есть вахтенная служба. Звони в центральный пост, — пробурчал я и снова полез в койку, но добраться не успел, звонок вернул меня, и штурман раздраженно сказал, что такая, видно, у нас служба, при которой вахтенного электрика не найти, а коль это мое заведение — мне надо идти и исправлять.

Я зажег свет и посмотрел на часы. Сменившаяся вахта пила в каютах ночной чай, всовывая в банки самодельные кипятильники. Начал одеваться и вдруг усомнился, набрал телефон электромастерской и услышал бодрый голос Саши Румянцева: «Вахтенный электрик слушает!» Я передал ему просьбу, и он удивился: «Чего это ты не спишь?» — «Собираюсь», — сказал я.

Сон не шел. Тишина стояла почти береговая. Просторно, воздух свежий, никто не сопит рядом, не вскрикивает. На «Пикше» о таких условиях не мечталось. И засыпал там быстро, глубоко, без сновидений, будто не на койку бросал тяжелое тело, а сразу в сон. А рядом живые души дышали, жизнь плотной была, спрессованной. Нас там четверо в кубрике местилось на пяти квадратных метрах. Когда бодрствуешь, сосед тебе каждую минуту виден, если не лицо, то рука чья-нибудь с койки свешивается, грудь вздымается, горбится спина. Полгода с ним бок о бок трешься и в каюте, и у рыбодела, и настолько притираешься, что сосед уже как бы частью тебя самого становится. Знаешь, что нельзя ему делать того, что тебе самому бы не понравилось, потому что он такой же, как ты, и в тебе самом нет никакой исключительности — как бы одно тело о четырех головах. И в каждом кубрике обитает такое существо.

Желания человека легко различимы. В них он одинаков. Каждому хочется уважения к себе, добрых чувств, внимания, хоть на «Пикше», хоть на транспорте. Но там нельзя этого добиться должностью или силой. Даже если кто-то очень сильный, гордый и себя любит так, что других не видит, все равно у него нет возможности насильно возвыситься. Драка у нас — хуже воровства, а кричать, что ты хороший — бесполезно, не услышат, не поймут. Есть только один способ получить всеобщее признание — отдавать себя без остатка. Да и то не как Василий Крюков — с добром надо отдавать, без надрыва и корысти, как в том свидетельстве, когда правая рука не знает, что делает левая. Тогда и получается — никто насильно не гонит, а по шестнадцать часов работаешь. Вот если на таком уровне сможешь существовать, тогда будешь удовлетворен, а иначе на СРТ не плавать. Все наоборот выходит: чем больше человек хочет себе добра и сам для себя его делает, тем меньше получает. Только если себя совсем забудешь — ты для всех, каждый для всех — тогда и получаешь его полной мерой от каждого, вся команда для тебя старается. При таком абсолюте собственная исключительность уже бессмысленной становится, а смысл приобретает общая жизнь, которой подчинено все.

Растревоженный воспоминаниями, я проворочался до утра и только начал засыпать, как объявили подъем.

Гегемон с утра занят своим безнадежным делом. Шкрябать, красить, концы мотать можно до бесконечности. Тупая эта работа в северных широтах мало кого воодушевляет. Только и слышно их урчание да поминание родственников до седьмого колена. Боцман на разводе их заряжает, и они потом, с теми же песнями, на палубу вываливают. Физиономии мятые, глаза рыскают нелюдимо — пока еще они проснутся да разомнутся. Попадись тут кто-нибудь из машины, враз обласкают, шланг сомнут, кабель дернут, самого толкнут, будто невзначай — дай дорогу! — люди на холод идут, на ветер, на дурную работу, а здесь бездельники в тепле окопались. Обидно, а деньги те же.

Я их спрашиваю:

— Что вы, братья, такие смурные? Почему не радуют вас трудовые будни?

Они меня увидели, обрадовались, есть на ком разрядиться.

— Твоих братьев, — говорят, — волной всех за борт смыло. Один ты еще по ошибке лампочки вкручиваешь.

Я к боцману обратился:

— Степан, ты зачем людей антагонизмом заряжаешь? Ты куда их послал с утра пораньше? Они же из другого миропорядка.

У Степы ус задергался, и он прогудел, довольный:

— Вот мастер очнулся. Будет тебе теперь порядок.

Нет, здесь по утрам с людьми шутить нельзя. Я поправил на плече сумку и пошел обход делать. Помещений здесь столько, что связка с ключами в карман не влезает, и всюду щиты, приборы, двигатели, исключительно высокая насыщенность. Но мне только результаты проверить и исправность, а то, что всем этим управляет, «логика» эта самая, скрыта в железных шкафах, там уже старшего ведомство. Я поначалу не согласился, подумаешь, решил, большое дело, что я, электроники не видел? Была бы схема. Открыл шкаф и присмирел: разноцветные ящички с цифрами набраны в кассеты — ни диодов, ни триодов, ничего похожего. На схему глянул, а на ней какая-то геометрия, треугольники, квадраты, полукруги. Понял, что мне пока в его заведование хода нет. Да мне вообще-то и своего хватает, вся тягловая сила на мне, шпили, брашпили, лебедки.

Когда я на палубе появился, матросы уже рассосались по ее неохватной территории. Неподвижные спины склонились у фальшборта и трюма, будто кто-то за ночь разбросал по палубе валуны. Шумел ветер, шаркали шкрябки, откуда-то доносились гортанные, похожие на чаячьи, крики боцмана.

Я забрался на тумбочку к лебедкам и стал болты откручивать у окон двигателя. На тамбучине ветер сильнее дул. Чайка висела низко, над самой головой, будто привязанная. Недвижимые крылья опираются на встречный поток, головой вертит туда-сюда, наблюдает, что на судне происходит.

Сверху и правда обзор интересней. Боцман не просто раскидал людей по палубе, а выстроил их шеренгой и повел в наступление на врага. Там, где склонялись фигуры, из-под шаровой краски появлялись ржавые пятна, будто йодом мазали больное тело. Морская вода — это вообще не вода, а насыщенный химический раствор, от которого трудно уберечься. На что уж двигатель надежно упакован, обжат резиной, сверху чехлом укрыт, а и туда она проникла. Я когда его открыл, даже удивился: на таком белом пароходе и такой позеленевший коллектор.

Чайка взмахнула крылом и круто, наискось пошла вверх. Описала круг, как бумеранг, и снова зависла. Черный глаз на меня выставила и моргает. Вот глупая, ничего ведь не понимает, а оторваться не хочет. Что ей двигатели и лебедки, и мы, и весь этот белый, спешащий пароход?

Я чистил коллектор, обжимал концы, притирал смененные щетки, а в это время с противоположной стороны тамбучины уже взбирался наверх Вася-ухман со шлангом наперевес. Я стал выдувать мехами угольную пыль, а Вася, крепко упершись ногами и направив шланг, крикнул вниз: «Давай!» Мощная струя забортной воды напружинила шланг, и Вася, сосредоточенный, устремленный, пошел вперед. Струя шипела, отскакивала от палубы веером, и брызги застучали по телогрейке. Я закрыл окно грудью, как амбразуру.