Илья Маркин - Курский перевал

— Ну, ладно, ладно, спать пора, — недовольно проговорил Листратов.

— Да ты чаю-то хоть выпей. Такой изумительный мед! Алексей Миронович полный жбан привез.

— Что?! — побагровев от неожиданности, выкрикнул Листратов. — Какой жбан, какой мед?

— Пчелиный, самый настоящий, с липовых цветков, — нисколько не смутясь, спокойно сказала Полина Семеновна.

— Что, может, и ветчину и лица тоже Гвоздов привез?

— И ветчину, и яйца, и мешок крупы первосортной…

— Да ты что! — взревел, подскакивая к жене, Листратов. — Ты в уме или совсем ополоумела!

— А ты что! — кричала Полина Семеновна. — Ты думаешь твоими пайками, хоть они и начальнические, прожить можно? Да с них с голоду опухнешь и детей переморишь. Все люди как люди, достают, где удается. А он, чистюля, размазня, целыми днями по колхозам носится и крохи продуктов для семьи не привезет. Кто только выдумал тебя на мою голову?

— Прекрати немедленно! — страшным шепотом выдохнул Листратов и, чувствуя, как в груди разгорается жгучая боль, пошатнулся.

— Ваня, Ванечка! — пролепетала Полина Семеновна, подхватывая падавшего мужа…

Всю дорогу от Курска и до родной деревни Андрей Бочаров никак не мог поверить, что отец умер. Больше двадцати лет Андрей жил самостоятельно, вдали от родителей, редко виделся с ними, да и переписка тянулась еле-еле, по одному, по два письма в месяц, но он всегда отца чувствовал рядом и в самые важные моменты жизни мысленно советовался с ним.

Прошлым летом, когда Андрей после госпиталя заезжал домой, отец был здоров, весел, работал наравне с молодыми, ничем не выказывая даже признаков старости. И вдруг это страшное известие. Нет! Не может быть! Вероятно, произошла какая-то нелепая ошибка. Чем ближе подъезжал Андрей к Дубкам, тем эта спасительная мысль все настойчивее овладевала им.

Увидев все те же придавленные соломенными крышами избы с подслеповатыми оконцами, одинокую лозину на плотине заиленного пруда и веселый дымок над белой трубой родного дома, Андрей вновь почувствовал, как остро защемило в груди.

— Скорее, скорее! — торопил он шофера и, еще не подъехав к дому, выпрыгнул из машины.

Острый, пронзительный крик нестерпимой болью толкнул его назад. Он пошатнулся и увидел мать. С распущенными до плеч седыми волосами, с неузнаваемо черным, искаженным болью морщинистым лицом, она остановилась на пороге, словно не узнавая Андрея, и надрывно, с рыданием и стонами выкрикивала:

— Нету больше, нету нашего Платоныча!.. Покинул нас на веки вечные… Осиротил-обездолил своих детушек и меня горемычную…

Видя только огромные, налитые страданием глаза матери, Андрей обнял ее худые вздрагивающие плечи и, не зная, что делать, что говорить, бессвязно прошептал:

— Не надо, мама… Успокойся… Сама заболеешь… Не надо…

Судорожно всхлипывая, мать стихла, мокрым лицом прижалась к груди Андрея и горячими пальцами гладила его подбородок. От этой короткой, скупой ласки у Андрея потемнело в глазах и по щекам покатились слезы. На мгновение ему показалось, что скрипнула дверь и в сени вышел отец… Он встряхнул головой и на гвоздике у окна сеней увидал старый отцовский картуз. Этот самый картуз много лет назад привез ему Андрей в свой первый отпуск из армии. До войны отец носил его только по праздникам. И теперь этот серый, с лакированным козырьком картуз одиноко висел на стене.

— Пойдем в избу, — сквозь слезы, едва слышно проговорила мать, — пойдем, сынок.

«А где же Алла?» — вспомнил Андрей о жене и, распахнув скрипучую дверь, на постели под окном увидел бледное, почти белое, с поникшими щеками и заостренным носом лицо Аллы. Болезненно-усталыми глазами смотрела она на него и, видимо силясь что-то сказать, беззвучно шевелила поблекшими губами. Слабой рукой она обвила шею Андрея, робко и неуверенно притянула к себе и на ухо прошептала:

— Вчера у нас родилась дочь…

В порыве благодарности Андрей прижал к щеке влажную, болезненно-горячую руку жены и, не замечая, как по его щекам опять покатились слезы, робко проговорил:

— Родная моя, как ты устала…

— Нет, нет, — перебила его Алла, — все уже позади. Первый раз, тогда, с Костиком, было страшнее. А теперь я не так боялась…

— Посмотри, посмотри, Андрюша, вот она, новорожденная наша, — позвала Андрея мать, качая покрытый белым голубенький сверток.

Андрей откинул тонкое покрывальце и среди голубого увидел два туманных глаза и розовый, не больше горошины крохотный носик. И опять волна радости качнула Андрея. Он поцеловал тепленькое существо и, вспомнив отца, тяжело опустился на скамью.

— Когда похоронили? — глухо спросил он, чувствуя, как горькие спазмы снова сдавливают горло.

— В воскресенье, пятый день сегодня, — прошептала Алла.

— И не болел?

— Два дня пролежал в жару, последнюю ночь все метался, бредил, тебя звал, а к утру умер.

— А где же Костик? — тревожно осмотрелся Андрей.

— Наташа его взяла к себе, Круглова, — сказала Алла и, густо покраснев, добавила: — У нас же тут, сам понимаешь, что было. А с Наташей мы подружили. Она очень помогла нам, такая душевная она…

Перед обедом прибежал с работы Ленька и, пряча блестевшие от слез глаза, поздоровался с Андреем. За минувший год он раздался в плечах, посуровел лицом и привычкой теребить пушок едва пробившихся усов разительно повторял отца. Андрей расспрашивал его о делах в колхозе, но Ленька нехотя бросал скупые слова, явно чем-то недовольный и даже озлобленный. Пока мать готовила обед, братья вышли во двор и сели на кругляк заматерелого ясеня, который еще много-много лет назад Андрей с отцом приволокли из дальнего леса.

— Как же, Леня, случилось это? — вполголоса спросил Андрей.

— Из-за рыбы все, из-за мальков карпа зеркального, что в озере нашем плавают, — с трудом проговорил Ленька. — В рыбный совхоз мы ездили, с бочками водовозными, на трех подводах: отец, Ванек Бычков и я. Далеко это, за Тулой, целых четыре дня ехали. Туда-то ничего добрались. А вот обратно, как мальков в бочки с водой пустили, вконец измаялись. Грязища по самую ступицу. Отец шибко ехать не дает, говорит: «Мальков побить можно, шажком, шажком поедем». И тащились мы шажком почти неделю.

Ленька закурил, раз за разом жадно глотнул дым, поперхнулся, багровея худым, остроскулым лицом, но справился с удушьем и, отчаянно взмахнув стиснутым кулаком, продолжал:

— И уж тут вот, недалеко, километров сорок, и речка не речка и ручей не ручей, а разлилась во всю луговину, и ни мостика, ни переезда. Две подводы мы кое-как пропустили, а третья захрясла. Канава там вроде глубоченная, передок осел, и бочку чуть водой не подхватило. Ванек лошадей нахлестывает, а они ни в какую. Потом рванули, повозка шатнулась, отец закричал и бросился в воду…