Иван Арамилев - В лесах Урала

— Молчать! — крикнул дед. — Как мною сказано, так будет. Не меньше понимаю. Три ночи просижу в Крутом логу, а свое достигну!

Я понял — он снова пойдет в засаду. Нет, его нельзя пускать одного! Мало ли что. Вечером я потихоньку выскользнул из избы, достал из-под навеса рогатину, с которой дед раньше ходил на берлогу, и ушел в Крутой лог. Труп Красули лежал на примятой траве. Рядом, на ветвистой елке, были полати, устроенные дедом.

Я по сучьям взобрался на полати, прислонил рогатину к стволу, глянул по сторонам. На увалах светло и мягко желтели кустарники. Кое-где между елок стояли рябины, похожие на огненные шатры. Тихо было в лесу. Дерево, на котором я сидел, было старое. От легкого ветерка оно покачивалось, скрипело, сыпало хвою.

На ближнюю рябину слетелся выводок рябчиков. Птицы бойко клевали, крошили спелые ягоды. Я кашлянул. Самка тревожно засвистела. Молодые, с красными бровками, наклонили головы, прижали крылья. Все смотрели, слушали. Должно быть, самка увидела меня, опять тихонько пискнула, и выводок снялся. Рябки расселись невдалеке. Я слышал возню на деревьях, где-то посвистывали старые петушки, молодые отзывались отрывисто и тонко, словно пробовали голос.

Дед пришел перед закатом. Фузея была у него за плечами, на поясе — топор. Старик, тяжело пыхтя, поднялся на полати.

— Ты? — сказал он злым шепотом. — Зачем тебя принесло? Да еще рогатину принес, охотник.

Я молчал.

— Слазь! Чтоб духу не было!

— Дедушка, я…

Он взял меня за шиворот и, наверно, спустил бы, но невдалеке хрустнула валежина, и пальцы, державшие мой воротник, разжались. Дед снял ружье, взвел курок, осмотрел пистон. Мы прислушались. Опять стало тихо кругом.

— Медведю еще рано, — прошептал дед. — Это рысь по валежине шаркнула: рябчиков ловит, подлая!

Он больше не ругался, не гнал с полатей, но посматривал хмуро.

— Кашлянешь или носом шмыгать начнешь, вниз головой сброшу! — погрозил он. — В самую пасть медведя. Понял?

Еще бы не понять! Я боялся дохнуть. Чудилось, медведь ходит где-то совсем близко, видит и слышит все. И, может быть, не один. Как знать, как знать…

Ветер к ночи утих. Стало свежо и росисто, бледные звезды мигали в далекой синеве. Тонко пахло рябиной, застывшей смолой, терпкими осенними травами. Мы поеживались в холодке и молчали.

Зверь пришел под утро. Я услышал внизу громкое чавканье. На поляну падала тень от деревьев, ничего нельзя разглядеть. Фузея лежала стволом на сучке, давно готовая к выстрелу, приклад упирался в плечо деда. Я стиснул пальцами рогатину и ждал: вот сейчас, вот сейчас! Но ружье молчало. Ах, как долго тянулось молчание! Немели поджатые ноги, щекотало в носу. Я помнил угрозу деда, боялся чихнуть. Зверь в темноте рвал мясо, Красулькины кости похрустывали в медвежьих зубах.

Дед, оказывается, ждал, когда луна осветит поляну, — хотел ударить наверняка. Чуть-чуть наконец забрезжило, под елками посветлело. Медведь, как черная копна, шевелился и сопел.

Фузея раскатисто ахнула, полати окутало дымом. Медведь взревел, подскочил к нашему дереву. Хрустнула кора под когтями, глухое рычанье приближалось.

— Матюха, лезь на вершину! — крикнул дед.

Я не мог двинуться с места: ноги не слушались. Дед приготовил топор. Близко мелькнула сквозь ветки широкая бурая голова с прижатыми ушами. Первым взмахом дед отрубил медведю лапу, вторым — ударил по черепу. Рявканье смолкло, и зверь, ломая сучья, рухнул к корням ели.

Дед зарядил фузею, для верности еще послал пулю в лобастую, мелко вздрагивающую голову.

Заметно светлело небо, погасли звезды, проснулись рябчики, приступили к своим птичьим делам: свист раздавался то справа, то слева. С шумом пролетел глухарь, опустился на берегу Полуденной — захотел попить студеной воды.

— Второй случай за мою жизнь, когда медведь на полати кидается, — сказал дед, набивая в трубку табак. — Бывало промахнешься или ранишь, без огляду бежит в крепь. А этот — вояка. Не будь топора, он бы показал…

Дед ласково потрепал меня по плечу.

— Ты что ж рогатину не пустил в ход?

— Забыл про нее.

— Как можно забыть? — в голосе его была легкая усмешка. — Экое орудие приготовил, а сидишь, как мертвый, на старика надеешься.

Взошло солнце. Лес ожил, все удивительно засверкало, позеленело вокруг. Мы спустились. Я прыгал, чтобы согреться, размять ноги. Дед тронул ногою вздувшийся бок зверя.

— Налопался, разбойник! Погулял, попировал в тайге, Михайло Иваныч, пора честь знать. Ел бы ягоду, травы-коренья да мурашей, не зарился на коров, — я бы рук на тебя не поднял. А стал баловать — крышка! На себя пеняй.

Он разговаривал с медведем, как с живым человеком. Это было непонятно, забавно, и я едва сдерживал смех.

— Испугался? — спросил дед. — Больше на охоту калачом не заманишь, а?

— И ничуть не страшно. В другой раз ты один-то не ходи. Вдвоем веселее. Рогатиной пырять буду, коли еще такое случится.

Я говорил чистую правду. Ночь, проведенная в засаде, и схватка с медведем заставили по-иному взглянуть на трудное ремесло охотника. Дед — с его лесной мудростью и сметкой — опять вырос в моих глазах. Вспомнились медведи, рыси, волки, росомахи, убитые кочетовскими охотниками за последние годы. Что же будет, если не трогать зверей? Они до того расплодятся, что не дадут проходу ни людям, ни скоту. Значит, охотники — дельный, полезный народ. Это понятие укрепилось в голове, и я почувствовал, что нет для меня в жизни более широкой тропы, чем охотничья. Мои прежние слова «не буду и не буду» казались детским лепетом.

Дед послал меня за лошадью. Сам он остался караулить добычу.

— Росомаха живо нагрянет, шкуру на медведе порвет, — говорил он. — Они, знаешь, какие, росомахи? Пакостнее на свете нет!

Я со всех ног пустился домой. Бабушка рубила в огороде капусту. Она увидела меня, запыхавшегося от бега, сильно испугалась.

— Что случилось, Матюша? Дедушка где? Ой, да не томи!

Я остановился, передохнул, вытер со лба пот и сказал:

— Запрягай Буланка в волокушу: мы медведя сказнили!

Шкуру медведя продали, из задней части приготовили окорок, подкопченный в бане, жарко натопленной ольховыми дровами, перед засолили в кадке. Бабушке хлопот с разделкой медвежьей туши было много, но она улыбалась довольной улыбкой и все повторяла:

— Отлились злодею Красулькины слезы, уж так-то я рада, так рада! Дедушка у нас молодец, а мы его еще отговаривали, несмышленые.

Дед прихворнул, не выходил из дому. Меня тянуло на охоту, но ружья не было, фузея — не по плечу, и я загрустил.

Дед достал вогульский лук, длинную стрелу с железным наконечником, подал мне.

— Вот, можешь охотиться. Осень едет на пегой кобыле, и глухари садятся на осину клевать кислый лист. Сшибай сидячих стрелой, а золотоискатели воротятся— начнешь промышлять с берданкой.