Иван Арамилев - В лесах Урала

— Деньги-то какие! — вздохнул он. — Прямо жалко платить: сейчас же мотать на базаре начнете, пойдут по грязным лапищам, будут смяты, запачканы.

— Что ты, что ты! — протестовала бабушка. — Куда столько измотать? Серебра хватит, а бумажки поберегу.

— Резонно, тетка, надо беречь. Умные люди больше добывают, меньше тратят.

Мы накупили сахару, чаю, баранок, белой муки, селедок, много разных вещей, уложили покупки в сани, поехали домой.

— Есть бог, Матвей, — сказала бабушка, очень довольная продажей и покупками. — Я молилась, молилась, и он, всевышний, внял молитве моей. Ишь, сколько отвалил заезжий-то! А ивановские хотели за семьдесят купить. Хитры больно! Ну и я не проста, на кривой не объедешь.

Она помолчала, досадливо хлопнула себя по лбу рукавицей.

— А ведь проста я, Матвеюшко! Ой, проста!

— Чем же?

— Как чем? Ведь покупщик-то новинок в пушном деле. Он даже сомневался: кидусы это или не кидусы? Ничего не понимает. Потому и не торговался со мной. Я— сто, он сразу — девяносто. А мне бы, пучеглазой, сказать — двести. Он бы, не подумавши, ахнул — полтораста! Ох, что натворила! Ты об этом дома помалкивай.

Дома нас расспрашивали, как да что. Бабушка все подробно рассказывала. Дед усмехался, покачивал головой, говорил, что старуха у него чистый клад. Мать сказала:

— Экая ты, свекровь-матушка, удачливая да оборотистая. Давно следовало тебе самой за дело взяться.

И бабушка улыбалась, как именинница.

Серебро кончилось, надо было кое-что покупать для хозяйства, а бумажные деньги, полученные за кидусов, бабушка хранила в окованном железом сундучке, не давала к ним подступиться. Несколько раз, уступая деду и матери, старуха пыталась раскошелиться, доставала заветные бумажки, разглядывала их, как божий дар. И на том все кончалось. Вздохнув, бабушка опять запирала кредитки на замок.

— Уж больно красивы, жалко тратить, — говорила она. — Пусть полежат.

Мать ухмылялась, дед ворчал, что старушечья скупость хуже мотовства, что мы не дети — забавляться красивыми бумажками. Подоспела нужда — трать. Однако бабушка стояла на своем. Дошло до того, что дед вынужден был занять у дяди Нифонта рубль на табак.

И пришел все-таки день, когда бабушка сдалась, решила разменять одну бумажку. Приближалось шестидесятилетие деда. Вздумали отпраздновать событие, позвать гостей. Мать замешала брагу и пиво, а мы с бабушкой поехали за покупками в Ивановку. Бакалейщики. торговали с утра до вечера, сиделец казенной винной лавки устраивал перерыв на обед, ложился после обеда вздремнутъ, и так крепко дремал, что покупатели сидели порою на крыльце часами, ожидая пробуждения нерадивого торговца водкой. Мы сразу подъехали к казенке, чтоб застать сидельца до обеда.

— Четвертную бутыль проклятущего зелья! — пошутила бабушка, выкладывая на прилавок новую кредитку. — Только зелье подавай самолучшее, — деньги, вишь, какие, прямо жалко тратить!

Толстый, пузатый сиделец с сонным лицом взял хрустящую бумажку, повертел в руках, глянул на свет, скомкал и опять развернул. Кредитка явно не нравилась ему.

— У тебя, старуха, много еще таких? — грубо опросил он, разглаживая бумажку на стойке. — Много?

Бабушка оторопела.

— А что, милой? Что такое?

— Фальшивая! — вкрадчиво и жестко сказал сиделец. — Сделано чисто, бумага настоящая, да меня не проведешь, двадцать восьмой год на этом деле. Фальшивку в темноте на ощупь узнаю.

У бабушки опять начался сердечный припадок, как в тот день, когда запил дед, она прижала руку к груди, зашаталась. Я осторожно усадил ее на скамью.

Сиделец послал куда-то мальчишку-помощника. Вскоре пришли с двумя понятыми волостной старшина и урядник Финогеныч, составили акт: такого-то числа, месяца и года крестьянка деревни Кочеты Наталья Денисовна Соломина и ее внук Матвей Алексеевич Соломин, несовершеннолетний, пытались сбыть сидельцу казенной винной лавки Петру Васильевичу Петухову фальшивый кредитный билет десятирублевого достоинства, в чем оба они безоговорочно и чистосердечно сознаются в присутствии таких-то и таких-то лиц.

Все подписались под актом, старшина поставил внизу печать.

Нас отвели в волостное правление, посадили в кутузку: бабушку в женскую камеру, меня в мужскую. Моим соседом по камере был пьяный мужичонка в лаптях и рваном полушубке. Он вскакивал с нар, колотил кулаками в дверь, бранил начальство, требовал, чтоб его пустили на волю.

Кто-то подходил к двери, склонялся к глазку и наставительно говорил:

— Тимоха, не буянь! Хуже себе только сделаешь!

Мужичонка отвечал руганью, поворачивался спиной к двери, лягал пятками окованные железом доски. В камере стоял звон, грохот и невозможный треск. Я зажал руками уши, со страхом глядел на бесноватого Тимоху.

Наконец буян, видимо, устал. Он сел на нары, закурил самокрутку в палец толщиною, глянул на меня осовелыми глазами.

— Тебя-то за что, малый?

Я не ответил. Стойло ли рассказывать пьяному человеку про наши тягостные дела? Что он поймет?

— Молчишь, голубь! — приставал Тимоха. — В карман кому-нибудь залез на базаре? С таких лет по кутузкам трешься. Драть вас, чертей, некому. Погоди, ночью всыплю пихтовых-еловых. Я тебя разуважу!

Вдруг он запел хрипло и надрывно:

Оборвал песню, шлепнул по нарам лаптем и мрачно сказал:

— Ску-у-у-чно мне. Э-эх, разуважу тебя, малый!

Тимоха был дик во хмелю, на кого-то зол, кем-то обижен, я не мог ни спрятаться, ни убежать от него, и мне казалось, что он действительно может «разуважить».

Я тихонько постучал в дверь. В глазок спросили:

— Что надо?

— Хочу в уборную.

Сотский открыл дверь, выпустил меня в коридор. Я попросил убрать Тимофея.

— А ведь он, вправду, может избить тебя, — сказал сотский. — Уж такой забияка. Но куда его деть, ирода? Разве в подвал посадить?

Он вызвал урядника Финогеныча. Они посоветовались и, к моей радости, увели куда-то Тимоху.

Я остался в камере один. Надвигалась ночь, в маленькое окно с железной решеткой падал холодный лунный свет, одинокая звезда кротко сияла на краю неба. Я задумался. Что ждет меня, бабушку? Мы ни в чем не виноваты. Но я знал от Всеволода Евгеньевича, знал из прочитанных книг, что любой человек может без вины стать виноватым. Представилось ужасное будущее: ссылка в Якутию, где умерла жена учителя и сам он заболел чахоткой. Вот и я зачахну там, на далекой неприютной чужбине, среди незнакомых людей. Из России в Якутию письмо идет чуть ли не полгода! И кто станет мне писать? Бабушка скоро умрет. Я один буду коротать дни, долгие годы в ссылке. Угораздило ж деда добыть кидусов! От этих шкурок и началось. А может, от запоя деда? Кто во всем виноват? Виновата и бабушка с ее бесхитростной скупостью и радением к семейному кошелю. Ну и пусть пропил бы дед дорогие шкурки. Сам добыл, сам прогулял.