Иван Арамилев - В лесах Урала

Всеволод Евгеньевич заговорил серьезно. Он отнюдь не осуждает меня, понимает благородство моего поступка, однако. просит не особенно увлекаться этим. Нельзя ставить себя в смешное положение. Надо бороться за то, чтоб всем было хорошо, чтобы даже урод чувствовал себя счастливым на земле, но я начал борьбу не с того конца. Моя затея — мелкое ребячество.

Слова учителя не совсем убедили меня. Казалось, он все-таки не понял главного, судит издалека, опирается на книги, неизвестные мне, а нашу кочетовскую жизнь видит смутно, не может догадаться о том, что для меня Зинаида Сирота просто душевный человек. Когда мы с бабушкой сидели в кутузке, эта «бельмастая кикимора» не побоялась прийти к следователю и требовать нашего освобождения. Какая у нее была корысть? Кто еще, кроме Зинаиды и учителя, хлопотал за нас, «фальшивомонетчиков»?

Так думал я… А в пятницу все же не пошел на каток. И совсем не потому, что боялся упреков матери, боялся Павелка Бородулина и его друзей. После ночного разговора с учителем как-то начали двоиться мои мысли, пошатнулась вера в правоту задуманного мною.

На молотильном току дяди Нифонта женатые мужики — по случаю масленицы — играли в бабки: ставили два ряда, издали сшибали их чугунным катышем. Игроки были под хмельком, игра шла крупная.

Я набрал в карманы бабок и вступил в игру. Мне отчаянно не везло. Проигравшись, я дважды бегал домой за бабками. Выигрывал Емельян Мизгирев. В Кочетах поговаривали, будто Емеля водится с нечистой силой, знает всякие наговоры, приворотные зелья, и он сам поддерживал свою дурную славу колдуна. Теперь «колдун» бахвалился, что обыгрывает всех не случайно, а знает «слово», против которого бессильны завзятые игроки, мастера катыша.

— Брешешь все, — сказал Симон Пудовкин. — «Слово» знал твой дед. а ты пока — нет!

— Я? — пыжился пьяный Емельян. — Да не то что бабки, могу ружье заговорить. Щелкай курком — нипочем не выстрелит!

Тут я вспомнил загубленную Емелей бабушкину липу, злость обожгла сердце, захотелось осадить «колдуна». Я сбегал домой, принес дедушкину фузею и сказал Емеле:

— Ну, давай попробуем!

Мужики стали подзуживать:

— Сдрейфишь, Емельяха! Только хвастать силен!

Отступать «колдуну» было невозможно. Он пошептал что-то над курком и опустился к стене на четвереньки, подставив под удар тощий зад.

Я отмерил пятьдесят широких шагов, повернулся, с ходу вскинул фузею и спустил курок. Грянул выстрел, мужики ахнули. «Колдун» плашмя упал на солому.

Мне самому пришлось запрягать Буланка, везти «колдуна» в Ивановку на операцию. Фельдшер Нил Михайлович осмотрел больного, покачал головой.

— Э, тут работенки на день хватит: обе ягодицы и спину изрешетило! Черт вас ломает, дураков. С пьяных глаз балуетесь, а мне забота.

Емельян непритворно стонал, ругался и говорил, что пропустил при заговоре одно важное слово, потому и выпалила фузея.

Нил Михайлович сказал, что «колдуну» после операции придется неделю полежать в больнице. Невеселый я вернулся домой.

Дед сердито выговаривал, что ружья держат не для забавы и баловства, — поступку моему нет оправдания.

— Это ему за бабушкину липу, — ответил я, пытаясь смягчить свою вину. — Пусть не безобразничает в чужих огородах!

— О, дитя неразумное! — воскликнула бабушка. — Да ведь Емеля не пойман у липы, мы только подумали на него. Может, и не он. Бог с нею, с этой липой! Экое натворил… Что теперь будет?

— Судить будут, — сказала мать. — Ежели «колдун» умрет, Матвейку посадят годов на пять. Допрыгался, жеребчик!

— Не умрет, — усмехнулся дед. — Фузея на рябчиков бекасинником была заряжена. От такой дроби не мрут, но долго чешутся.

Мать всегда и во всем видела только страшное, непоправимое. Так и на этот раз: она стала пугать, что, возможно, дробь попала в кишки, а уж тут — конец Емельяну!

— Кишки — дело серьезное, — неопределенно сказал дед.

Субботу мы провели в тревоге. Масленица была окончательно испорчена. В воскресенье меня послали навестить Емелю.

В Ивановке был масленичный базар. Накануне я видел там офеню: он продавал книги с завлекательными картинками на обложке. Небольшая библиотека учителя была мною давно прочитана, и я испытывал книжный голод. Хотелось купить хотя бы две-три книги. Но в семье не было денег; да и будь они, разве в эти дни мог я просить у бабушки двугривенный или полтинник? Все до того были сердиты, что не дали бы копейки.

Я потихоньку нагреб пудовый мешок муки, сунул его в кошеву и уехал навещать Емелю.

Операция кончилась благополучно. Нил Михайлович выковырял у Емели до полусотни дробинок. В кишки бекасинник не попал. Забинтованный «колдун» лежал в постели с потемневшим лицом и мутными глазами. На приветствие ответил сухо и сказал:

— Передай деду, чтоб четвертную бутыль водки приготовил: будем пить мировую.

Из больницы я пошел на базар, продал муку за шесть гривен и на все деньги купил книжек. Что это были за книжки! «Пещера Лейхтвейса», «Русский сыщик Иван Дмитриевич Путилин», «Шерлок Холмс», «Король парижских апашей».

В Кочеты я ехал шагом, привязав вожжи к передку, не погоняя Буланка, и читал, читал, упивался новыми книгами. Все было хорошо. Дома, узнав о том, что Емеля поправляется, все обрадовались. Бабушка даже согласилась достать денег на четвертную.

— Пусть лопает, окаянный колдун, только бы не вздумал судиться.

Поужинав, я уселся читать купленные книги. Мать пошла за водой и вернулась разъяренная.

Оказывается, Катерина Симониха тоже была днем в Ивановке, видела, как я продавал муку и покупал книги. Она сказала об этом матери. Я был изобличен в воровстве.

Началась ругань, какой я до тех пор не слыхивал. Дед, правда, молчал, но бабушка и мать не жалели горячих слов. Мать заодно вспоминала все мои прежние шалости, проступки. «Грехов» накопилось немало: уронил в западню монаха, чудил на катке, подстрелил Емельяна и начал тащить из дому, как тащат мужики-запивохи. Что же делать с непутевым сыном?

На беду в тот час зашел к нам Всеволод Евгеньевич. Мать грубо закричала:

— Вот она, ваша наука! Обучили моего сынка! Воровать стал!

Учитель посуровел и спросил, в чем дело. Ему объяснили. Он мельком взглянул на книжки, взял меня за руку и сказал:

— Пойдем в школу, там поговорим.

Разговор был тяжелый. Всеволод Евгеньевич сказал, что я позорю себя и его.

— Да хоть бы книги-то хорошие купил, — с горечью прошептал он. — А то набрал всякую дрянь. Эту подлую литературу о сыщиках издают спекулянты для одурманивания народа. Понимаешь или нет? И тебя самого понять трудно. Такая смесь хорошего и дурного, ребячества и взрослости, ума и безрассудства, что диву даюсь. Когда же все перебродит, отстоится, придет в норму? Чудной ты малый…