Иван Арамилев - В лесах Урала

— Главное, живи по правде. Не забывай ее, правду-матушку. Советчиков будет много. Слушай всех, а делай по-своему.

Была осень, желтые листья тихо дрожали на березах. В ивановской церкви звонили колокола. Чистый и нежный звон колыхал воздух, нагонял тоску. Я зашел на могилу отца — проститься. Кто его знает, как обернутся мои дела и когда вернусь домой. Крест покосился в раскисшей от дождя земле. Я поправил, отоптал его ногами.

Я снял шапку и молча стоял у могилы. Сырой ветерок обдавал холодком мое лицо, шевелил волосы.

— Прощай, отец! Благослови меня в путь!

Тихо было кругом, и казалось, отец слышит, все понимает.

Не оглядываясь, я зашагал берегом Полуденной. Гулко и светло в лесу. Ветер качает деревья. Знакомые сосны машут ветками: «Будь счастлив, парень. Не забывай нас».

Первым долгом я навестил деда в остроге. Свидание было короткое — десять минут. Старик показался бодрым, веселым.

— В камере нас душ тридцать, — говорил он. — Все политические. Народ занятный, любопытнейший. Ах, какие хорошие люди есть! Никто не унывает. Всеволод Евгеньевич тоже попал сюда. Его крепко держат, в одиночке. Зинаида Сирота — в женском корпусе.

Простившись с дедом, я хотел еще повидаться с Зинаидой и Всеволодом Евгеньевичем. Дежурный надзиратель спросил:

— Родственник?

— Сосед.

— Соседям свиданий не положено, вали домой.

Я побывал на пушечном заводе, на заводе скобяных изделий, на спичечной фабрике, в железнодорожных мастерских, на скотобойне. Время било тревожное: еще не потухли зарева крестьянских восстаний. В конторах ловкие люди, выспрашивали, кто я, откуда, почему пришел в город.

— Отец есть?

— Отец умер, а дедушка в остроге.

— За что посадили дедушку?

— За бунт.

— Не берем, проваливай, малый.

На том разговоры и заканчивались.

Спал я в ночлежке. С утра до вечера ходил в поисках работы. Улицы в городе длинные, узкие, как протоки в таежных озерах: побродишь часок-другой, глядь — заблудился. В тайге днем находил дорогу по солнцу, ночью помогали Полярная звезда, Большая Медведица, Три Волхва. Здесь, в городе, все туманно и непонятно. И люди чудные. Куда-то вечно торопятся.

Выпал снег, и город стал еще более неприютным, чужим. Деньги кончались. Я голодал, подумывал о том, как выбраться из города. В один из таких дней на базарной площади подошел ко мне старичок с козлиной бородой, оглядел маленькими бойкими глазами.

— Работенку ищешь, земляк?

— Ищу.

— Паспорт имеешь?

— Имею.

— Айда-ка, побеседуем.

Он повернулся, зашагал по мостовой, не оглядываясь. Будто знал, что пойду я за ним куда угодно.

Пришли на окраину.

В Кочетах я наслушался страшных рассказов о злодействе горожан. Одно лето ходили слухи: городские мыловары зазывают крестьян в салотопню, бросают в кипящий котел, перегоняют на мыло.

Я спрашивал об этом учителя. Всеволод Евгеньевич смеялся, покачивал головой. Я понял тогда, что рассказы о мыловарах — брехня. Однако теперь подступили сомнения. Кто этот старик? Куда он ведет? Вдруг он и есть злодей-салотоп?

Остановились у голубого домика с резными наличниками на окнах.

— Моя усадьба, — сказал старик. — Звать меня — Агафон Петрович, а район наш — Веселая слобода.

В глубине двора стоял двухэтажный каменный флигель, у забора — аккуратно сложенные поленницы березовых дров. Огромный черный кобель, гремя цепью, свирепо гавкал, носился по блоку.

Вошли в кухню, разделись. Глуповатая и плоская, как вобла, кухарка Фекла подала на стол самовар, тарелку холодного картофеля, плетеную хлебницу с ломтями ржаного хлеба.

— Пей, ешь и давай толковать о деле, — сказал хозяин. — Я легковым извозом промышляю: шесть лошадей, три упряжки. Работник нужен. Двое ездят, третьего прогнал за пьянство и воровство.

Он спросил, из каких я мест, как попал в город, живы ли мои родители. Я выложил все, только умолчал про деда, сидящего в остроге: маленький опыт, накопленный мною за время хождения по заводским и фабричным конторам, подсказывал мне, что лучше недоговорить, чем сболтнуть лишнее.

За чаем быстро столковались. Я нанялся ездить, как все работники, в две смены: первая — с восьми утра до четырех дня, вторая — с пяти дня до двенадцати ночи.

— Положу тебе десять целковых в месяц, — важно проговорил Агафон Петрович. — Харчи, понятно, мои, за одним столом обедать будем. Я работников уважаю: что сам ем, то и они едят. Ну, первый месяц бесплатно поездишь.

Глаза у него широко открыты, неподвижный взгляд их по-детски чист. И он совсем не шутит, хозяин, хотя трудно понять, как это тридцать дней работать в две смены и не получать денег.

— Почему бесплатно?

— Да ведь ты деревня неотесанная, — ответил хозяин. — Улиц, переулков, поди, толком не знаешь. Седоки — жулье. Спервоначалу дешево возить будешь, на прокорм коням не хватит, я тебя обучать должен, а за науку деньги платят. Не хочешь — не надо, силком не тяну. Вас, голодранцев, сотни шляются. Другого найду.

Вздохнув, я согласился.

Старик взял мой паспорт, долго читал его, потом сунул в шкафчик под образами.

— Выручку воровать не смей. Копейку утаишь — сгною в тюрьме.

— Что ты, Агафон Петрович! Как можно?

— Помалкивай. Ныне все воры, мошенники. Вятский один батрачишка, Федором звали, у меня два года ездил, нахапал денег, свою биржу завел. Вот каков народ!

Беседа затянулась. Хозяин, мигая красноватыми веками, наставлял:

— Место, где стоят извозчики, называется «колода». Выбирать колоду надо умеючи. С одной то и дело подают, а на другой полдня без почину простоишь. С господами, которые по форме одеты, будь осторожен, не груби, почтение оказывай. На улицах держись правой стороны, кто по левой ездит — штрафуют. Бойся ломовиков — у них сани здоровые. Ломовик тебя стукнет, будто невзначай, — и готово: ставь экипаж на ремонт. Мастеровых в Горькую слободу не вози. Чистые разбойники: по шее накладут, денег не заплатят.

Я кивал. Агафон все бубнил и бубнил:

— Такса — пятнадцать копеек за первые четыре квартала, дальше — по гривеннику за каждые два квартала. В дождь, в мороз, в непогодь — с накидкою по соглашению. С пьяных дороже проси. Будешь сдачу отсчитывать, недодай гривенник, а то и полтину. Жалеть таких нечего — все равно пропьют, а нам и семишник на пользу. Верно?

Я слушал, вспоминал бабушкин строгий наказ и думал: «Не легко будет жить по правде!»

Хозяин продолжал:

— Кавалера с барышнешкой повезешь — опять не зевай. Ему, кавалеру, неудобно перед женским полом конфузиться, старается показать себя богатым, благородным. На благородстве и лови: наездил по таксе на рубль, требуй два, три рубля. На овес, мол, цена поднялась, а сам возвышай голос: коли человек втюрившись, из него веревки вить можно, шуму страсть боится. Только с умом действуй. Допустим, седок с законной супругой — нажимать нельзя: хуже будет.