Иван Арамилев - В лесах Урала

Спор снова закипает. И опять непонятные слова: гуманизм, психология, программа, тактика, прогресс, декадентство. Спорят о мужике, о деревенских порядках, и просто удивление берет, как это люди могут о простых вещах говорить столь умно и какими-то нерусскими словами. Только старик доступен мне, близок.

— Не дают великие писатели ответа на вопрос: что делать? Куда идти? — четко говорит он, взмахивая рукой. — Вот недавно прочел я рассказик великого писателя земли русской, Льва Толстого. Обрисован мужик Пахом. Заявился Пахом к башкирам землю покупать. Получили башкиры тысячу рублей и говорят: «Что за день обойдешь — все твое». А земля хороша: чернозем, целина, степь ковыльная. Пожадничал Пахом, велик разгон взял, надорвался и к вечеру помер. Схоронили его, и оказалось: три аршина человеку земли требуется.

— Так ему и надо, — острит Митя. — Кулачок был Пахом, стяжатель, работника имел.

— Не в том суть, что кулак, — продолжал Иван Иваныч. — Лев Толстой учит: будь скромен, ни к чему не стремись, — все равно подохнешь, и тебе потребуется только три аршина земли. Ловко? А это вздор. Человеку много нужно. Вся земля нужна человеку.

— Какому человеку? — спрашивает курносый парень. — Они разные бывают, человеки. Иной вершка не заслужил.

— Трудовому человеку, — отвечает старик, — тому, кто ее обрабатывает, — как же иначе? А для завоевания земли трудовой человек должен сплотиться воедино, организовать волю свою согласно разуму. И вот сколько я ни читаю великих писателей, сколько ни слушаю— не туда гнут. На полдороге останавливаются или зовут в обход, в бурьян, в чащобу.

Яхонтов вступается за писателей.

— Верно: ни Толстой, ни Гёте не указывают выхода. Но они подвергли критике многие стороны жизни. Что ж, и на том спасибо. Заслуга немалая. А что делать — читайте другие книги. Они есть, написаны для вас. Правда, их запрещают, сжигают, авторов гонят в места отдаленные, но истина все-таки победит.

От вечера остается путаница в голове. Как мало я знаю и как прав Николай Павлович, что надо учиться.

Легко сказать — учись. Я работаю в две смены. Встаю в семь часов утра и только к двенадцати ночи приезжаю в Веселую слободу, чтобы поужинать.

У Николая Павловича встречаю жителей Горькой слободы: медников, слесарей, токарей, электромонтеров. Молодые, простецкие парни. Они тоже берут книги, любят, уважают Яхонтова. Однажды Николай Павлович пошел на чердак разыскивать какую-то книгу. Рыжий токарь Миша Галандин достает из кармана восьмушку чаю, кулек с сахаром, ставит все это в шкафчик над столом. Как бы в чем-то оправдываясь, токарь говорит:

— Денег у него нет, голодает, а такой, понимаешь, человек, что не пожалуется, не попросит. Вот мы и сговорились поддерживать его. Зайдешь и оставишь чего-нибудь тайком. Народу бывает много. Дознайся, кто оставил. Он сердится, спрашивает: «Кто принес?» Все отпираемся.

С этого дня я тоже кое-что приношу Николаю Павловичу. Но, должно быть, я не очень ловок в таких делах. Он ловит меня и отчитывает:

— Не смей заниматься благотворительностью! У тебя на шее дед сидит, бабушка в деревне святым духом питается. Зарабатываешь десятку в месяц, да еще вздумал чужих подкармливать!

Молодая заметно полнеет. Сквозь веснушчатую кожу на щеках проступает румянец, глаза горят бесстыдно и ярко. С хозяином держится развязно, грубит.

— Дуняха, где моя ватная жилетка? — спрашивает хозяин.

— Я почем знаю.

— А ты поищи.

— Очень-то нужно. Сам не маленький — найдешь.

Хозяин поднимает брови.

— С кем говоришь, халда? — в хриплом голосе его обида, ярость. — Не забывайся! Из мусорной ямы вытянул на свет божий, одел, обул. Жрешь до отвала, как свинья. Благодарить должна.

Молодая дергает плечами.

— Подумаешь!

Она вытягивается, как сытая кошка, и ходит вокруг стола. Хозяин глядит на нее, качает головой.

— Ты, Дуняха, не задирай нос. Я терплю, терплю, да как примусь охаживать кнутом!

— Подумаешь!

— Нешто можно дерзить законному супругу, Евдокия Васильевна? — говорит Фекла. — Крест есть глава церкви, муж — глава жены. Подчиняться надобно, а ты бесперечь гордыню оказываешь. Бог накажет.

— Подумаешь!

— Чего рот разинул? — говорит мне хозяин. — Выдь на улицу. Без свидетелей, обойдемся.

Я одеваюсь, выхожу.

Когда Фекла стирает или моет полы, молодая сама ездит на рынок за провизией. Утром подсаживаю ее в санки, по пути отвожу. Обратно она идет пешком. Перед поездкой, уже одетая в баранью шубейку, она подходит к зеркалу, пудрит нос, щеки. Крупная пудра расползается по лицу, как отруби. Мне смешно.

— Вырядилась, нарумянилась, хоть на выставку, — ворчит хозяин. — У, вытяжная модель! — Он плюется, растирает плевок ногой и тонко взвизгивает: — Кобелей приманивать собираешься? Да? Места живого не оставлю!

— Подумаешь! — отвечает молодая.

Хозяин повертывается ко мне.

— Чего уставился опять? Подслушиваешь? Иди запрягай. Нет, постой, ты поглядывай за ней в городе. Я тебе доверяю. Чуть что — сказывай мне. Иди. Ох, согрешил с вами, будь вы прокляты!

— Трудно тебе с ним? — спрашиваю я молодую.

Она, приподняв белесые брови, сознается:

— Да уж куда труднее!

— Зачем пошла за него? Видела, какой он.

— Дядья спокою не давали, жить нечем — вот и пошла. От добра такую кочерыжку не полюбишь.

— Ты бы на фабрику или еще куда поступила.

— На фабрику ходила — не берут, места заняты, а в прислуги идти, горшки с дермом из-под кровати выносить — очень-то нужно.

— Зато вольный человек.

— Подумаешь! — вскинув голову, произносит она любимое слово. — Вот Агафон сдохнет, наследство получу, хозяйкой стану, выйду за молодого вроде тебя. Возьмешь аль побрезгуешь после старика?

— Он еще не скоро умрет, — шучу я. — Заждешься вдовьих радостей.

Молодая как-то лихо и нагловато поводит бровью.

— Можно ускорить. Купить один порошочек, подсыпать в квас — и будь здоров, старичок!

— Ой, дурная! — возмущаюсь я. — За это ж в острог сядешь!

— Кто с умом делает, никогда не сядет, — упрямо говорит она.

И я думаю: «А ведь может убить».

Какое-то двойственное чувство испытываю я к Агафону. Временами он вызывает во мне омерзение, ненависть. Но когда я взвешиваю всю жизнь этого непонятного старика, становится его жаль. Кузьма и Сергей Волчок не думают о завтрашнем дне, и это худо. Они пропивают заработок — тоже худо. Но для чего живет Агафон? Его тысячи в банке — мертвые деньги. Он жадничает, суетится, как помешанный. Повздорил с сыном, первую жену заморил голодом и побоями вогнал преждевременно в гроб, как поведала мне Фекла. Кузьма чуть не убил его. Молодая жена собирается отравить «порошочком». Да понимает ли Агафон, сколь страшна и безотрадна эта жизнь? Может быть, есть в неуемной жадности хозяина что-то недоступное моему разуму?